Читать книгу "Княжна Тараканова - Игорь Курукин"

Теперь оставалось лишь эффектно покинуть не оправдавшую надежд римскую сцену. В тот же день Елизавета сообщила прижимистому кардиналу Альбани, что в средствах более не нуждается, так как собирается… оставить свет и уйти в монастырь; впрочем, она обещала и в дальнейшем доверять ему свои сокровенные мысли. Правда, другим своим знакомым авантюристка выдавала иные версии. 5 февраля она уведомила маркиза Античи об отъезде в одно из своих немецких владений и отказе от всякой политической деятельности. Роккатани она сказала, что уезжает на шесть недель в Пизу, и на прощание подарила ему золотую шкатулочку с медальоном, изображавшим ворона и украшенным рубинами. «Если это комедия, — резюмировал аббат, — то она имеет столько затронутых здесь сторон, что удерживает зрителей в любопытстве».

По словам Елизаветы, в Пизе она намеревалась переменить свою свиту — зачем ей теперь были нужны неудачники-конфедераты? Кажется, только Михал Доманский был готов идти за своей госпожой и любовницей до конца — он заявил в присутствии Роккатани, что станет во главе её войск, будет верен ей до последнего дыхания и даже готов сделаться отшельником, если она соберётся уйти от мира. Правда, на следствии он предпочёл менее героическую версию: называл свою даму «мнимой принцессой» и утверждал, что взялся сопровождать её в Рим в надежде получить обратно взятые им в долг и потраченные на неё деньги.

Конец романа

Приступ лихорадки опять свалил больную, но уже утром 11 февраля «княжна» со своей свитой выехала из Рима в двух экипажах. Христинек отправился чуть раньше, чтобы распорядиться о достойном размещении гостьи. Перед этим на паперти церкви Сан-Карло она раздала богатую милостыню — и обеспечила пересуды о своём отъезде. Римская публика гадала, точно ли она, как говорили, была прежде любовницей Орлова и теперь возвращается к нему от Радзивилла. Более скептичные и информированные наблюдатели, вроде аббата Роккатани и кардинала Античи, полагали, что Орлов умело завлекает недальновидную «претендентку» в ловушку, но не пытались её предостеречь — разве это их проблема?

Пятнадцатого февраля Елизавета прибыла в Пизу под очередным звучным именем — теперь она называла себя графиней Зелинской. Её встретил сам командующий русским флотом на Средиземном море граф Алексей Григорьевич Орлов. Для знатной гостьи сняли дом. Командующий и его офицеры оказывали «графине» почести. Сам Орлов являлся к ней только в парадном мундире и при орденах и не садился в её присутствии. В сопровождении графа и его свиты дама посещала оперу и гулянья. Для неё, наверное, это время виделось воплощением мечты о независимости и власти, достойных её загадочного, но высокого происхождения; у её ног находился мужественный и решительный кавалер, готовый на всё ради своей дамы.

Орлов и вправду был именно таким героем — решительным, мужественным, ни бога ни чёрта не боящимся; в этом ему даже не надо было особо притворяться. Но служба есть служба, долг перед отечеством и императрицей превыше всего. Выполнив высочайшее поручение, циничный граф в донесении от 14(25) февраля 1775 года отмечал слабости своего «противника»: «Свойство она имеет довольно отважное и своею смелостью много хвалится; этим-то самым и мне удалось её завести, куда я желал. Она ж ко мне казалась быть благосклонною, чего для я и старался пред нею быть очень страстен; наконец я её уверил, что я бы с охотой и женился на ней, и в доказательство хоть сего дня, чему она, обольстясь, более поверила. Признаюсь, всемилостивейшая государыня, что я оное исполнил бы, лишь только достичь бы до того, чтобы волю вашего величества исполнить; но она сказала мне, что теперь не время, потому что ещё не счастлива, а когда будет на своём месте, то и меня сделает счастливым».

Вступила ли она с Орловым в любовную связь? Отчего бы и нет — надо же было как-то вознаградить героя за истраченные деньги и будущие подвиги. Правда, сам граф об этом обстоятельстве прямо не говорил, однако в недатированной записке к нему Елизавета недвусмысленно сообщила, что «желает его видеть; говорит, что всё её щастие от него зависит; а при том просит, чтоб он дал ей случай доказать ему её любовь, почтение и благодарность». Очень может быть, что она осуществила своё намерение. Не случайно граф приписал к этому письму, что обещанное имело место, «когда я был нездоров». Орлова, похоже, волновало: не будет ли «матушка» подозревать его в чрезмерном усердии и «страсти» при исполнении служебных обязанностей, тем более что при дворе всегда найдутся «доброжелатели» из враждебной «партии». Вот он и оправдывался в том, что его подопечная писала из Пизы уже во многие места о его преданности: «…И я принуждён был её подарить своим портретом, которой она при себе имеет, а естли захотят и в Росии мне недоброходствовать, то могут по етому придратся ко мне, когда захотят». Поклонник успел сунуть нос в бумаги своей «возлюбленной» и обращал внимание императрицы «на одного из наших вояжиров», то есть русских путешественников: «…легко может быть, что я и ошибаюсь; только видел многие французские письма без подписи имя, а рука, кажется, мне быть знакомая» (граф намекал на бывшего фаворита покойной императрицы Елизаветы, Ивана Шувалова, который в это время как раз пребывал за границей).

Орлов терпеливо выслушивал очередную версию «персидской легенды»: «Сказывала о себе, что она и воспитана в Персии, и там очень великую партию имеет; из Росии ж унесена она в малолетстве одним попом и несколькими бабами; в одно время была окармлена, но скоро могли ей помощь подать рвотными. Из Персии же ехала через татарские места около Волги, была и в Петербурге, а там через Ригу и Кенихсберг в Подстаме была и говорила с королём Прусским, сказавшись о себе, кто оная такова; знакома очень между князьями имперскими, а особливо с Триерским и с князем Голштейн-Лимбургским; была во Франции, говорила с министрами, дав мало о себе знать». Обратим внимание на то, что в этом варианте биографии уже появляются «великая партия» в Иране и оказавшиеся в курсе её дел прусский король Фридрих II и французские министры — предприимчивая «принцесса» отлично умела пустить пыль в глаза.

По законам жанра, влюблённая пара во главе верных матросов должна была отправиться на борьбу с узурпаторшей Екатериной. Итогом должна была стать победа бедной, но добродетельной и, главное, законной принцессы. Именно это и происходит в романе про Аврелию и её преданного Алфонса. С войском, «посреди радостных восклицаний и народных благословений» Аврелия вступила на леонский престол. «Весь народ идёт в её палаты вручить ей сию должность, обещает ей повиновение, уважение и добровольное почтение. „Царствуй над нами, — говорил он ей, — будь нашим утешением по примеру своих предков, которые достойны нашего сожаления для того, что хорошо нами управляли“. — „Ах, народ, — сказала Аврелия, — народ, столь много достойный любви, не напоминай мне о сей должности. Увы, я из благодарности должна оную к вам оказывать, но естли я могу сие чувствование ещё более увеличить, то вы увидите, сколько я об оном стараться буду“».

Однако в это самое время беспородный, но благородный Алфонс, разделавшись с принцем-злодеем, попадает в ещё более опасную переделку. Отправившаяся в очередной раз на его поиски принцесса обнаружила своего рыцаря борющимся со страшным хищным зверем. Она неосторожно бросилась на помощь своему избавителю — и тем самым ещё усугубила ситуацию: зверь «подмял уже под себя Аврелию и, казалось, растерзал её чрево». Но герой не оплошал, «и они… умертвили сего животного». На фоне поверженного хищника произошло жаркое объяснение. Теперь инициатива мезальянса исходит не от скромного деревенщины Алфонса, а от королевы Аврелии: «„Ах, любезный Алфонс, правда, оно (королевство. — И. К.) мне принадлежит; я сделана оного государынею и могу управлять им, но владеть оным без тебя было бы отказать мне в удовольствии быть владетельницею оного. Нет, я не могу жить довольною, естли не разделю с тобою сего престола“. Тогда оба они начинают плакать и находят в сём некоторое тайное удовольствие».