Читать книгу "Мальчик, которого растили, как собаку. И другие истории из блокнота детского психиатра - Майя Салавиц"

От его холодности захватывало дух. Это был хищник, в людях его интересовало только то, что он может получить, что он может заставить их сделать и как они могут послужить его целям. Он даже не сумел изобразить хоть немого сострадания, чтобы его защитники разглядели в нем какие-то проблески доброты.

Не то чтобы он не знал, что ему следует играть в раскаяние. Он просто был не способен принимать во внимание чувства других, только в смысле получения от них выгоды. Он не мог чувствовать сострадание и даже не мог хорошо его имитировать. Леон не был глуп. Его коэффициент интеллекта (IQ) был значительно выше среднего в каких-то областях. Однако его способности были распределены неровно. В то время как вербальный IQ были ниже нормы, его логико-перцептивные способности по таким тестам, как умение расположить картинки в определенном порядке, манипулировать предметами в пространстве и т. д. были достаточно высокими. Особенно хорошо ему удавалось прочитывать социальные ситуации и понимать намерения других людей. Эта разница между вербальным и логико-перцептивным коэффициентами часто отмечается у детей, переживших жестокое обращение или травму, и может показывать, что ребенок не получил достаточной стимуляции для развития определенных областей мозга, особенно тех зон коры, которые управляют работой нижних, более реактивных структур. В целом по популяции подобный результат отмечается только у 5 % людей, но в тюрьмах и в центрах, имеющих дело с подростковой преступностью, их доля вырастает до 30 % и выше. Это еще раз показывает, что мозг развивается «в зависимости от употребления»: при неупорядоченном окружении и угрожающих ситуациях в раннем возрасте структуры мозга, отвечающие за стрессовую реакцию, и области, отвечающие за социальные ключи, относящиеся к угрозе, будут расти, а недостаток любви и ласки (правильного вынянчивания) выразится в недостаточном развитии систем, отвечающих за сострадание и самоконтроль. Такие результаты тестов были первым признаком, что в раннем детстве Леона что-то могло пойти неправильно.

Я попытался по результатам нашего разговора понять, что могло произойти с Леоном в раннем детстве. Но продвинулся не очень далеко. Большинство людей мало что могут вспомнить из критических для развития первых лет развития. Однако были факты, позволяющие предположить возможность очень ранней травмы. Имеются свидетельства о его агрессивном поведении в дошкольные годы. Из нашей беседы я тоже мог сделать вывод, что у него практически не было друзей и человеческих связей с кем-либо, кроме семьи. В его картах были записаны случаи хулиганства и мелких преступлений (кражи), но он никогда раньше не попадал в тюрьму для взрослых. У него были в подростковом возрасте стычки с законом, его брали на поруки, если его задерживали, то ненадолго, как несовершеннолетнего, хотя он и совершил несколько серьезных преступлений.

Мне, однако, удалось выяснить, что он совершил (по крайней мере, подозревался в этом) несколько серьезных преступлений, за которые не понес наказания, поскольку не было достаточно улик. Например, однажды обнаружилось, что он владеет краденым велосипедом.

Владелец этого велосипеда, мальчик-подросток, был избит так жестоко, что попал в больницу с повреждениями, угрожающими жизни. Но свидетелей не было, и поэтому Леона обвинили всего лишь в том, что он завладел краденой собственностью. Во время последующих моих визитов в тюрьму он иногда хвастался изнасилованиями, причем с таким же холодным презрением, как описывал совершенные им убийства.

Выискивая хоть какой-то признак раскаяния, я, в конце концов, задал ему простой вопрос.

— Теперь, когда вы оглядываетесь на все это, скажите, что вы сделали бы иначе? — спросил я, ожидая, что он, по крайней мере, выскажет сожаление, что не контролировал свой гнев или что сожалеет о причиненных людям страданиях.

Казалось, он задумался на минуту, потом ответил:

— Я не знаю. Может быть, нужно было выкинуть эти ботинки?

— Выбросить ботинки?

— Ну да. Меня взяли, потому что там были следы от ботинок, а на моих ботинках была кровь.

Многие психиатры ушли бы из этой тюрьмы с убеждением, что Леон является архетипом «дурного семени», генетической аномалией, демоническим ребенком, неспособным к эмпатии. И действительно, бывают генетические факторы, которые могут быть причиной недостаточного развития систем мозга, отвечающих за способность к эмпатии. Однако мои исследования привели меня к мысли, что такие формы поведения, как у Леона, редко наблюдаются у людей, не пострадавших от каких-либо ранних эмоциональных и/или физических лишений.

И кроме того, если бы у Леона были предпосылки, увеличивающие риск социопатического поведения — даже если такие гены существуют, — в истории его семьи обнаружились бы другие родственники, скажем, кто-то из родителей, дедушка или дядя, с аналогичными, хотя, может, не так сильно выраженными проблемами. Например, хоть какая-то история с многочисленными арестами. Но нет. Ничего такого не было. И Леона отдал в руки полицейских его брат, брат, который был всем тем, чем Леон не был.

Фрэнк, брат Леона, как его родители и другие родственники, успешно работал. Он был водопроводчиком, на хорошем счету на работе, был женат, стал заботливым отцом двоих детей, в общине его уважали. В день преступления он пришел домой и увидел как Леон, все еще в ботинках, покрытых коркой крови, сидит в своей комнате и смотрит телевизор. В новостях было экстренное сообщение о том, что недавно в доме, где они жили, были найдены изнасилованные тела двух девочек. Бросив взгляд на ботинки Леона, брат подождал, пока Леон выйдет из комнаты, после чего позвонил в полицию и сообщил о своих подозрениях относительно связи брата с этим преступлением.

Братья имеют по крайней мере, 50 % одинаковых генов. Но, хотя Фрэнк мог быть генетически благословлен значительно большей способностью к эмпатии, чем Леон, было не похоже, что только она послужила причиной для разницы их темпераментов и выбора жизненных дорог. И все-таки, насколько я знаю, у Фрэнка и Леона был один и тот же дом и общие родители, так что окружение Леона не кажется более преступным. Мне удалось обнаружить корни — как я сейчас считаю — проблем Леона после того, как я встретился с Фрэнком и их родителями, Марией и Аланом. Во время нашей первой встречи все они были в явно расстроенных чувствах из-за происходящего.

* * *

Мария была маленькой, скромно одетой женщиной, на ней был застегнутый на все пуговицы кардиган. Она сидела очень прямо, коленки вместе, обе руки на сумочке. На Алане была темно-зеленая рабочая одежда; его фамилия была вышита в белом овале на кармане. На Фрэнке была застегнутая доверху голубая рубашка с воротничком и брюки цвета хаки. Мария выглядела печальной и хрупкой, Алана, видимо, мучил стыд, Фрэнк был явно раздражен. Я пожал всем руки и постарался установить визуальный контакт.

— Мне очень жаль, что мы с вами встречаемся при таких обстоятельствах, — сказал я, осторожно, но внимательно, разглядывая их. Мне хотелось посмотреть, как родители Леона контактируют с людьми и можно ли разглядеть в них склонность к эмпатии или наоборот, какие-то намеки на патологическое или странное поведение, что-то, что не нашло отражения в медицинском досье Леона и в истории семьи. Но все они выглядели и вели себя соответственно обстоятельствам. Они были расстроены, чувствовали себя виноватыми, встревоженными — все совершенно нормально, все так, как и можно было ожидать от членов семьи, обнаруживших, что один из них совершил немыслимо жестокое преступление.