Читать книгу "Аппетит - Филип Казан"

Я едва помню этих пчел, моих товарищей по каторге: в памяти остались только напряженные потные лица, рычащие от натуги или добела вытертые усталостью. Имена вроде Пиппо и Беппи – фактически собачьи клички: легко командовать, легко свистнуть к ноге… Вот, я сделал из Зохана солдата, пчелиную матку и пастуха сразу. Однако я повар, а не Овидий, и мне, с моим бедным запасом слов, трудно описать властность и силу, жившие в этом смуглом, сутулом, клювоносом феррарце.

Тут дело было не в самоуверенности: Зохан понимал, что он чужеземец и что ему во Флоренции всегда будет не по себе. Кроме того, любой повар знает: он хорош ровно настолько, насколько хороша последняя порция пищи, съеденная его клиентами или хозяевами за очередной трапезой. Я очень четко понимал, что Зохан жил в постоянном страхе какой-нибудь пустячной ошибки, совершенной Беппи или Джино, вот почему каждый вечер он изо всех сил старался вложить в каждого из нас свою душу. Он не доверял никому, ничего не считал само собой разумеющимся, всегда ожидал катастрофы. Более слабого человека это выжгло бы дотла, но феррарец будто черпал оттуда силу. Чем больше изнуряли его кухонные бои, чем выше становились требования к нему, тем более бесстрастным и безжалостным он делался.

Я был чужаком на кухне маэстро. Каждый здесь был отобран лично Зоханом, прошел долгое и мучительное ученичество: от мальчика, крутящего вертел, до чистильщика рыбы и далее, к резальщику лука. Все они когда-то оттирали горшки и полы. У всех случались синяки от тяжелой ложки маэстро, и все робели перед его языком. Они делали то, что Зохан им приказывал, и делали это безупречно и без вопросов. Я же был мальчишкой из таверны, на десять лет моложе самого младшего из тех, кому Зохан доверял хоть какую-то ответственность. Мне бы носить дрова для печи и горшки с кипящей водой.

Но меня этот удел миновал. В первое же утро Зохан зажал меня в углу и сильно вдавил свою ложку мне в грудину.

– Знаешь, почему ты здесь?

– Мессеру Лоренцо понравилась моя еда.

Я же попал сюда именно по этой причине, и ни по какой другой, правда?

– Мессер Лоренцо сам и яйца сварить не может, – громко заявил Зохан.

Гомон большой кухни, готовящейся к тяжелому дню, волшебным образом притих, и все лица повернулись туда, где стоял я, притиснутый спиной к двери кладовой.

– Вследствие этого он полагает, что те, кто освоил искусство варки яйца, – Зохан ткнул ложкой мне в грудину, – выказали некоторые небольшие способности к варке яиц, являются созданиями полезными и достойными. И поскольку мессер Лоренцо считает, что варка яиц, не говоря уже о более сложных процедурах, является тайной сродни зачатию Святой Девы, – (ложка вдавилась глубже), – то если человек, который варит мессеру Лоренцо яйца, соизволит добавить нечто поистине чудесное, скажем соль и перец, мессер Лоренцо легко может счесть этого человека гением. Петраркой кулинарного искусства, например, а? Но я простой повар – что я могу знать о таких вещах? Однако мессер Лоренцо – великий и безмерно умный человек и, будучи таковым, склонен восхищаться гением, где бы тот ему ни попался. Ты, мальчик, пришелся ему по душе. Твое умение варить яйца очаровало его, поэтому от тебя потребуется проявлять свой редкостный гений не только для мессера Лоренцо, но и для всех его друзей, родственников, врагов и соперников. Почетно? Насколько я вижу, да, а? – (Ложка поднялась и мягко постучала меня под подбородком.) – Но ни на миг не думай, что ты повар, мальчик, – продолжил Зохан, натянуто улыбаясь. – Ты развлечение. Ты новая игрушка. Ты новая плясунья господина. Так что лучше бы тебе плясать, а? Лучше плясать.

Последние слова были подчеркнуты похлопыванием ложки по моему уху, плечу и, наконец, по заднице: Зохан направил меня на работу, и от этого удара мой крестец болел еще час.

Кухня усердно бурлила. И мы плясали довольно хорошо: это был тщательно отрепетированный танец множества людей, где каждый вступал вовремя, повинуясь приказу Зохана или взмаху и удару его ложки. Каждый знал свое место, но только не я, конечно. Поначалу я мешал. Я попадал под каждую ногу, под каждый локоть, оказывался за каждым плечом. Меня должны были бы осыпать затрещинами, пинками и бранью, но все придерживали языки и руки: они не смели поступать иначе. Ведь я считался любимчиком, экспериментом великого человека, который повелевал, более или менее незримо, каждой жизнью в городе, не говоря уже о дворце и работниках дворцовой кухни. Я был только лишь еще одним усложнением в привычной пытке их дней: им следовало учесть меня, приспособиться ко мне и вдобавок удержать свои мысли при себе. Зохан рявкал: «Плясунья-а-а!» – и бранил меня достаточно для всех них, так что в некотором смысле это было хорошо и правильно. И сколько бы он ни страшил меня, я любил его так же сильно, как он, наверное, меня ненавидел в те первые пару недель. Я наблюдал за ним, как молодой волк наблюдает за своим родителем: учась, все время учась. Но я по-прежнему чувствовал себя мартышкой, выряженной благородным господином и усаженной за высокий стол для вечерней забавы. Две недели я страдал, понимая, что расстраиваю механизм. Я приходил домой, чтобы метаться и вертеться в постели, скользя по морям мелькающих досадливых снов.

Пошла третья неделя. Я прокрался на кухню и натянул рабочую одежду, ощущая, как нервический ужас скапливается лужицей в моем животе. Ожидался еще один день под девизом: «Плясунья, шевели задницей». И разумеется, Зохан приветствовал меня пренебрежительной бесстрастной дробью ложки и ткнул ею в направлении огромной камышовой корзины, из которой на каменный пол сочилась серая жидкость.

– Ты где был? – рявкнул он.

Я открыл рот, чтобы указать, что я здесь первый, но ложка поймала меня врасплох жалящим ударом по плечу.

– Эти выродки ждали несколько часов, – продолжил он, указывая на корзину. – Приготовь их, и быстро. От твоей лени весь город может перекосить.

Кипя от обиды, но сохраняя на лице маску беспечности, я подтащил тяжелую корзину к своему рабочему месту. Сняв крышку, я обнаружил блестящие волны щупалец и выпученные, смотрящие в никуда глаза. Это были каракатицы, прибывшие только утром на барже с побережья. Хотя они провели вне моря не больше дня, но уже начали портиться – совсем чуть-чуть, возможно, менее острый нюх, чем мой, не уловил бы. Я схватил каракатицу, шлепнул мяклую, осклизлую тушку на стол. Одним поворотом отвернул голову, воткнул пальцы за глаза, надавил. Клюв, размером и формой похожий на розовый бутон, сделанный из ногтей, выскочил посреди вялого цветка щупалец. Я отбросил его в сторону, взялся за твердые глазные яблоки и по очереди отрубил их у корня. Затем поднял тушку и стянул оболочку с млечно-белого колпака плоти, вывернул наизнанку, отрезал внутренности, стараясь не повредить мешочек с чернилами, оторвал желтоватую внутреннюю пленку и потянулся за следующей тварью.

К тому времени, как я закончил, возле меня лежали две груды – бледная плоть и громоздкое, страшноватое гнездо щупалец. Глаза веером раскатились по столу и напоминали огромный, зловещий павлиний хвост; рядом образовался колючий холмик клювов. Кишки – влажный моток серого, зеленого, бурого – засасывали мои пальцы, пока я сбрасывал их, горсть за горстью, в ведро. Клювы царапали мне кожу; глаза тварей пытались разбежаться, словно бусины порванного ожерелья. Унылый, похожий на запах спермы душок каракатицы пропитал меня с головы до ног: волосы, руки, одежду. Я думал, мне хотя бы позволят приготовить каракатиц – нафаршировать орешками пинии, изюмом и травами, например. Но когда я вернулся, опростав ведро вонючих отбросов на навозную кучу, Зохан приставил меня срезать жилки с кочанов черной капусты[11], лежащих огромной грудой. Я бездумно резал, раз за разом проводя лезвие ножа через сморщенные, извивистые листья, и когда с ними было покончено, понадобилось порубить травы для баттуты.