Читать книгу "Экипаж специального назначения - Александр Афанасьев"

Горан вывел меня на ГАМА Сигурность, одну из крупнейших компаний сектора в БиГ – так принято называть Боснию и Герцеговину. У нее были собственные тренировочные центры в горах и инструкторы на постоянной занятости. Пока мои морпехи тренировались на марингардов, я сам взял курс «ваффен-СС». Здесь было полно старого немецкого оружия, в том числе легендарные «МГ-42», немецкие пулеметы[27], от которых происходят современные единые пулеметы НАТО, винтовки Маузера, «ФГ-42» и легендарные «штурмгеверы». Последний я и взял напрокат, чтобы на несколько дней ощутить себя фашистом.

Ощути себя фашистом. Звучит, а?

Зачем мне это? Ну не торчать же, как идиоту, в горах и не мешать людям своим присутствием. Чего-то новое узнаю, развлекусь…

Имитация спецоперации против партизан завершилась как нельзя успешнее. Если кого-то интересует, роль партизан и их американских советников выполняли магазинные манекены из пенопласта, соответствующим образом раскрашенные и с деревянным оружием вместо настоящего, дешево и сердито. Стреляли мы настоящими боеприпасами, не холостыми, что довольно опасно. Тем не менее обошлось без ЧП. Отстреляв упражнение, мы отступили к бронетранспортеру (тоже почти аутентичному, хотя и чешскому), и он доставил нас на базу под рокот дизеля и шум гусениц. Максимум, что нам угрожало в том выходе, – если БТР перевернется на горной дороге…

Прибыв на базу, мы вычистили оружие, просмотрели учебный фильм, а потом до вечера занимались с инструкторами индивидуально. Мне приходилось скрывать свои навыки – в конце концов, тут были в основном гражданские, – но шила в мешке не утаишь. Поняв, что я неплохо обращаюсь с автоматом, для меня достали второй пулемет. Они, кстати, производились в Югославии до шестидесятых, причем под германский винтовочный патрон. Конец дня я посвятил изучению этого пулемета и стрельбе из него. Получилось неплохо – скажу для кого-то святотатственную вещь, – но лучше, чем из «ПКМ». Конечно, он не такой легкий и удобный, как «ПКМ», но точность однозначно выше – метров с семисот первая же очередь уходит в ростовую мишень, и это с незнакомого оружия. Теперь понятно, почему этот пулемет так популярен, почему его приняли на вооружение пять десятков стран мира, и еще в десятке он в разное время производился, а в некоторых, таких, как Судан, Турция или Пакистан, и сейчас производится. Понятно и то, с чем имели дело наши деды.

Потренировавшись в перезарядке и перемещениях с позиции на позицию с быстрым открытием огня, я сжег несколько лент. Потом мы снова объединились и прослушали краткий курс по использованию зенитной установки «Эрликон». А уже потемну устроили стрельбы из нее. Зрелище, конечно, потрясающее: трассеры, размером с футбольный мяч каждый, плывут к горе и там разбиваются огненными брызгами. Нам поставили как мишени несколько канистр с бензином – по одной на каждого. Я свою разбил…

Поздним вечером мы, как заправские фашисты, устроили ужин у костра. С мясом и шнапсом. Правда, шнапс быстро отставили в сторону из-за того, что он вонючий, и перешли на местную палинку, которая была намного лучше.

Пели песни. Нет, не так – горланили песни. Принявшие на грудь мужики не поют, они горланят. Знаете Лили Марлен?

Aus dem stillen Raume,

Aus der Erde Grund

Hebt mich wie im Traume

Dein verliebter Mund

Wenn sich die späten Nebel drehn

Werd’ ich bei der Laterne steh’n

Wie einst Lili Marleen

Wie einst Lili Marleen[28].

Эту песню пели солдаты с обеих сторон фронта… точнее, фронтов той страшной войны. Ее пели те, кто понимал, что, скорее всего, никогда не вернется домой, что он загинет навсегда в этой человеческой мясорубке, начавшейся оттого, что кто-то не хотел жить в мире. Просто не хотел жить в мире и решил, что вместо того, чтобы развязывать узел, проще по нему рубануть.

Рубанули….

А ведь если бы не ядерное оружие, и мы бы сейчас сидели где-нибудь в полуразрушенном доме, стены которого все еще способны защитить от пуль, конечно, не крупнокалиберного пулемета. Сидели бы и пели эти песни…

Стало тоскливо и тошно. Хотелось плакать, отвратительно и мерзко плакать, по-пьяному плакать. Я был отвратителен сам себе, и что-то такое было внутри, в груди… какой-то холод. В голове крутилось: «Славных прадедов и дедов правнуки поганые…»

Что мы творим. Что мы, б…, творим?! Что мы, у…ки конченые, творим?!!!

Я видел перед собой как наяву желтый шар фонаря в тумане и черный силуэт женщины, ждущей того, кто уже никогда не вернется с фронта. Возможно, они скоро соединятся, если над городом появятся бомбардировщики и прольют на город дождь из зажигательных бомб…

Мы сидели в самом центре Европы у костра. А тысячей-другой километров восточнее горел костер новой войны, который вполне мог превратиться в пламя, подобное тому, что когда-то пожрало полконтинента. Кто-то умирал от голода в осажденных городах. Кто-то клялся умереть, но не пропустить. Кто-то деловито набивал рожок задубевшими от холода пальцами. Кто-то пытал и убивал в застенках нового гестапо. А кто-то так же, как и мы, сидел у костра, пытаясь согреться на холодном ветру, который унес навсегда несправедливый и несытый, но все-таки мир…

И я – неожиданно для себя – запел во весь голос. Запел песню, которая первая пришла мне на ум. Не русскую, а украинскую… хотя какая она, к черту, украинская. Ее пели русины – русские, превратившиеся в русинов, малый народ Европы. Как бы нам всем не превратиться из русских в русинов…

Пливе кача по Тисині,

Ой, пливе кача по Тисині.

Мамко моя, не лай мені.

Мамко моя, не лай мені.

Залаєш ми в злу годину,

Ой, залаєш ми в злу годину.

Сам не знаю, де погину.

Сам не знаю, де погину.

Погину я в чужім краю,

Погину я в чужім краю.

Хто ж ми буде брати яму?

Хто ж ми буде брати яму?

Виберут ми чужі люде,

Ой виберут ми чужі люде,

Ци не жаль ти, мамко, буде?

Ой, ци не жаль ти, мамко, буде?

Ой як мені, синку, не жаль?

Як же мені, синку, не жаль?

Ти на моїм серцю лежав.

Ти на моїм серцю лежав.

Пливе кача по Тисині,

Ой, пливе кача по Тисині.

Мамко моя, не лай мені[29].