Читать книгу "В поисках Света - Игорь Калинаускас"

Один друг мой говорит мне не так давно: «Ну вот, Игорь, ну почему так, вот тебя все любят, а у меня ну вечно какие-то неприятности?» Ну, не буду же я ему говорить, что он просто не научился у меня это делать. Это можно делать. Скажет: «Искусственно, неестественно». Я ему рассказал просто эпизод из своей жизни: поехал я с геологами в экспедицию. И вот мы причалили на лодках. И надо было все вещи затащить на косогор, в гору. Я таскал наравне со всеми. Поздно вечером вызывает меня к себе начальник партии, женщина, и говорит: «Игорь, вы знаете, мне сказали, что вы, — и так ищет слово, как бы помягче выразиться, как бы юношу не травмировать, — ну, в общем, сачок». Я стал красный, белый, опять красный, опять белый. Говорю: «За что»? — «Ну вот вещи со всеми таскали на косогор». Я говорю: «Я же наравне со всеми!» Она говорит: «И наравне с Валентином Николаевичем?» А Валентин Николаевич — старший геолог, ему было пятьдесят тогда шесть лет. И тут я покраснел окончательно, попросил прощения, и с тех пор я никогда не оглядывался, кто сколько делает. Я делал столько, сколько мог, на максимуме, и через месяц меня геологи простили, приняли в свои. Месяц они еще не могли забыть, как это я наравне со всеми таскал на косогор тяжести. Так и в жизни: если вы будете оглядываться и подсчитывать, кто сколько сделал по сравнению с вами… По максимуму, и не оглядываться. Тогда может что-то получиться.

Вот я сижу дома, здесь. Формально-то у меня работа, если не считать по пространству — один раз в день с вами встретиться. Валяйся на диване, езди на природу, дыши свежим воздухом. А я ничего не вижу, кроме своей квартиры и вот этого зальчика. Или я все рисую, рисую, рисую как сумасшедший. И люди приходят — с ними разговариваю, или рисую, или разговариваю и рисую одновременно. Что меня — заставляет кто-нибудь? Нет. Я уж давно мог лежать на диване и принимать подношения. Я просто знаю, что если я начну оглядываться: я, мол, столько потрудился, могу уже и отдохнуть, — все, конец мне, амба. И никаких указаний я не жду. Нет, бывает, случаются указания, но это не потому, что я сижу и жду указаний. Вон вчера, взяли, на полуслове, можно сказать, песню оборвали, сказали: хватит. Я аж вздрогнул. Да, давно меня так не останавливали. Думаю: да, увлекся, парень. Я имею в виду то, что показывал вам ночью.

Много хороших мудрых мыслей сокрыто в разных текстах. И у Будды, и у Магомета, и у Иисуса, и у пророков, и у мастеров. Но вычитать, вычитать это сложно. Бывает, пройдет несколько лет, и вдруг открывается: а, вот же там о чем! И это нормально. Пока сам не изменишься в эту сторону, конечно, нечем воспринять. Помните: «Как это у них, у ежиков?»

Вы хотя бы анализируете: а чего вас так тянет ко мне? За что вы деньги платите, на что вы время тратите? И слушаете, слушаете, смотрите? Себе самим-то ответили, или боитесь спрашивать себя на эту тему? А то иногда по вашему поведению воинственному мне кажется, что вы и не задумывались над этим. Поэтому у вас такие сложности иногда возникают. Я вот к Мастеру езжу, никогда у меня не было там какой-то агрессии или желания обидеться на него, например. Я знаю, чего я еду к нему, что во мне туда едет, какое место, мне там хорошо! А от вас иногда такие амбивалентные чувства… По-научному — амбивалентные, по-нормальному — противоречивые. Вы вдруг начинаете злиться на то, что вас ко мне тянет, но злитесь вы не на себя, а на меня. Я не соответствую вашим экспектациям, по-иностранному. По-русски — вашим ожиданиям. В чем проблема? А если соответствую — тогда в чем проблема? Ловите кайф, ловите миг удачи, пусть неудачник плачет, кляня отсутствие денег, которые не позволили ему сюда приехать. Ну он же знает, что я согласен с Гурджиевым: если человек не может решить простые жизненные проблемы, то какой духовностью он может заниматься? Не дорос еще. Так говорил Гурджиев.

«Если ты не можешь заработать денег, чтобы доехать до своего учителя, так что же ты можешь тогда вообще?» Медитируй, медитируй, и рассказывай всем, что ты на расстоянии все слышишь, видишь и ощущаешь. Доказать это ты, правда, не можешь, но если кто усомнится — очень обидишься. Это и будет: «Мамой клянусь».

Помните, Александр Михайлович рассказал замечательный анекдот: грузинская школа. «Сандро, расскажи теорему Пифагора». — «Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов, учитель». — «Докажи». — «Мамой клянусь!»

Иногда люди не из нашего социально-психологического мира спрашивают: «Расскажи про Школу». Начинаете заученные слова повторять. Вам говорят: «Докажи!» Вы обижаетесь. Многие. Понимаете, обижаетесь на людей за что-то. Они вас просто спрашивают, искренне: объясни! Бе-ме-ме-бе. Верую, потому что не понимаю. Ну, веруй себе на здоровье, что ж ты к другим пристаешь со своей верой? Они не хотят так верить, они хотят по-другому верить: верю, потому что нравится, верю, потому что думаю, что понимаю, и так далее. Вариантов же много. Да, жизнь — вот она, видите, огорчает нас все время своим разнообразием. Только что-то настроишь, выстроишь логическую цепь, и вдруг — блям — да что такое, опять какой-то боковой вариант. Только я создал такой прекрасный мир, все у меня как часики работает, все на своих местах — а мне говорят: бросай! Ну, хорошо — будем бросать. Правда, бросание затянулось. Но как хороший актер я должен три раза выйти на поклон. Что же один раз-то? Столько играл, тридцать лет играл, по одному поклону за каждые десять лет. Немножко оваций. Зато у желающих появляется шанс, даже два шанса: один шанс — наконец-то от меня избавиться, а второй шанс — попробовать-таки пробраться к этому гаду, в логово империализма, и может быть, чему-нибудь научиться, наконец, кроме того, чтобы выполнять указания.

Ох-ох, ребята, ребята! Хорошо. Чего бы еще вам порассказывать?

Биография от Себя,

рассказанная Игорем Калинаускасом
(он же Николаев, он же Силин)

Я расскажу вам свою биографию. Но не в том смысле — родился, женился, умер. Постараюсь рассказать о тех событиях, переживаниях, которые, как мне видится, были значимыми. А то про мою биографию тоже легенд более чем достаточно. Пора уже… Чего я волнуюсь-то так, а? Наверно, потому, что сама по себе ситуация, конечно, сложная, хочется, с одной стороны, сделать все максимально искренне, с другой стороны, понимаешь, что это невозможно. Мне кажется, когда человек рассказывает свою биографию, это каждый раз немножко другая биография, все зависит от того, что всплывает. В отличие от анкетных данных, которые… и то я помню, что, когда заполнял анкеты, «место работы» каждый раз другой набор был, потому что не умещались на анкете все места работы.

Первый значительный факт, наверно, состоит в том, что до 5 лет я о себе ничего не помню. Вообще ничего. А поскольку мои родители не отличались особой говорливостью на эту тему, то я ничего не знаю ни про то, как они встретились, ни про то, как соединились. Знаю только то, что родился в городе Новгороде, что роддом был в барже, что отец меня оттуда быстро забрал вместе с мамой, потому что там бегали крысы, одному младенцу отгрызли ухо. Ну, это рассказы… Никаких засечек в активной памяти не существует, просто чистый лист, пустое пространство.

Первое воспоминание относится к возрасту 5 лет, оно очень короткое: мы на извозчике едем от вокзала до первой квартиры, на которой мы жили в Вильнюсе. По полуразрушенной улице Шопена. Но я не знал, что это Шопена, потом узнал. Следующие воспоминания относятся… ну, к возрасту где-то пять с половиной лет. Тоже не очень много их. Это вторая квартира, у которой была общая, с кабинетом отца, передняя. Входишь, налево — кабинет прокурора литовской железной дороги, а прямо — вход в нашу квартиру. Стол, под которым мы с братом, младше меня на два года, играли. Потом, это уже шесть лет, весна. Мы греемся на солнышке, загораем на крыше этого дома. С мальчишками. Роман в последней группе детского сада… такой длинный роман был: в детском саду начался, в первом классе закончился. В общем помню, что атмосфера у нас в этом возрасте была очень сексуальная, что касается противоположного пола, такая, я бы сказал, вольная. Что еще… — депо, где мы собирали медную проволоку, какие-то куски меди, сдавали их в утиль и на эти деньги покупали мороженое или ходили в кино. Кинотеатр в один этаж такой, барак. Там я смотрел «Маленький Мук» — фильм такой, который американцы подарили. Будущая моя школа, к которой… это уже осень? Да! Подвозили на лошади с телегой ящики с лимонадом, такие с пробкой фарфоровой бутылки, как сейчас пиво «Гролш». И мы воровали, выпивали этот лимонад и разбивали бутылки для уничтожения следов. Потом последнее мгновение, несколько минут, перед тем как меня столкнули в лестничный пролет — мы стоим на этой площадке, вниз идет лестница в подвал. Подвал очень глубокий, лестница в два пролета, над первым пролетом окно, заложенное мешком с опилками, и мы из самодельных луков туда стреляем. Кто-то меня толкает. Следующее, что помню: я лежу внизу в подвале, в каморке дворника. На мне разорвана рубаха, и меня поливают водой. Следующее: уже больница. Побеги через окно на картофельное поле, картошка в тумбочке. Потом: на улице города попрошайничали. Если бы меня батя застукал, я не знаю, что бы было. Я убрал руку за спину, ребята надели на меня рубашку, сел, положил кепку и так насобирал нам всем на кино и мороженое. Помню тайные свидания с девочкой, с которой был роман в детском саду. Уже в первом классе тайное свидание. Я приходил к ней, когда не было родителей, и мы играли в эротические игры. Помню, как залез в вентиляционную систему. Это был старый дом, немецкой постройки, вентиляционные шахты, как в американских боевиках. Я пробрался к какому-то окошку в классе, а внизу учительница, класс меня видит, а учительница нет. Я корчил там рожицы, и весь класс начал ржать. В конце концов меня засекли, вызвали, привели к директору, такой суровый мужчина директор, он отправил меня домой за родителями. А мы уже переехали на другую квартиру, от школы довольно далеко. Я шел и думал, как я приду… папа мне… Стою в подъезде, думаю, куда бежать, планы строю, значит. Тут идет директор, видит меня, говорит: «Николаев, ты чего это тут стоишь?» Я говорю: «Да я… представьте себе…» — чего-то я ему там объясняю, как к отцу попаду, что я ему скажу вообще… «Ладно, — говорит, — я тебя прощаю». Ничего интересного потом, какие-то годы такие… ну разве двор, как там по стене… ну такая, в полкирпича такие выемки, правда до самого чердака, трехэтажного высокого дома. Как мы по этим в полкирпича выемкам залезали на чердак. А, помню, в сарае, который принадлежал нашей квартире, я нашел обойму патронов пистолетных и обойму винтовочных, серебряный крест фашистский и еще два каких-то крестика, награды. Поменял их на марки. А патроны мы разобрали и порох жгли в костре… Огород, где мы таскали помидоры, помню вкус этих помидор. Кладбище, заросшее, старое, на котором мы собирали кленовый сок. В общем, какая-то жизнь такая… Марки собирал, помню… Один раз, помню, мама сгоряча мне сказала: «Домой не возвращайся, если что-то», — и я не возвращался. Ушел к своему однокласснику. Потом не выдержал, побежал в окно смотреть, увидел, что мама переживает, нервничает.