Читать книгу "Национализм - Крэйг Калхун"

Современный капитализм постепенно разграничивает и низшие классы различных национальностей, ибо и они получают долю в национальном воспитании, в общенациональном языке, в общей культуре нации. (Бауэр 2002: 88)

На самом деле только с возникновением относительно интегрированных государств, идеи общей принадлежности к чему-то, называемому нацией, и веры в то, что легитимность правителей основывается на согласии управляемых (сравнительно новые идеи), экономическое неравенство могло отразиться в чем-то вроде современных классовых различий.

Феномен национального языка, как утверждает Бауэр, сравнительно современен. Исторически, конечно, латынь была основным языком дальнего и междинастического общения в Европе, и даже французский патриот Жан д’Арманьяк признавался в 1444 году, что он предпочел вести переговоры с англичанами на латыни, так как «не знал французского достаточно хорошо, особенно письменного». Как заметила Гринфельд, прежде чем стать национальным языком простых людей, парижский французский на протяжении нескольких веков служил международным языком общения высших классов (Greenfeld 1992: 98). Во многих странах Восточной Европы знать говорила на языке, которого не понимали крестьяне, и лишь поверхностно изучала местные языки, чтобы отдавать указания челяди. Только в XIX веке общение на «национальном» языке — наподобие венгерского в Венгрии — стало вопросом самоопределения для элиты и способствовало развитию чувства общности с массами. Именно тогда восточноевропейские ученые приступили к стандартизации языка посредством филологических изысканий, публикации словарей и систематизации орфографии. И в этом они многое черпали из немецкого опыта. Филологические изыскания сыграли особенно важную роль в Центральной Европе, где они широко использовались при обсуждении национальной идентичности. Но Франция также уделяла большое внимание стандартизации языка. Не менее важную роль словари и своды орфографических и грамматических правил сыграли и в национальной жизни Англии и Америки в XVIII–XIX веках, о чем свидетельствует известность Сэмюэля Джонсона и Ноа Вебстера.

Рост культурных сходств мог проявляться в самых неожиданных сторонах жизни. Взять, к примеру, рождаемость. Наличие детей сопряжено с решениями и поведением, на которое большое влияние оказывает культура: речь идет о возрасте вступления в сексуальные отношения и рождения детей, количестве детей, которое должна иметь семья, разнице в возрасте у них и важности вступления в брак перед зачатием первого ребенка. До середины — конца XIX века различия в таком поведении между городскими и сельскими областями и провинциями внутри европейских государств были сильнее различий между странами. Никаких особых национальных различий не существовало; была страна по преимуществу католической или протестантской — не имело большого статистического значения. Ключевую роль играли местные условия и местные традиции. Но с середины XIX века в большинстве европейских стран (в одних местах раньше, в других позже) стали появляться национальные различия: французские семьи начали становиться больше английских, независимо от округа или провинции; немцы поощряли поздний брак и т. д. Важно осознавать, что обратной стороной международных различий является внутренняя однородность. Иными словами, показатели рождаемости в каждой стране становились все более единообразными. Национальная культура отменяла местные различия (Watkins 1992).

В ходе этих процессов одни разновидности коллективной культуры делались «подлинными», другие забывались, превращались в «девиантные» или становились отличительной особенностью «меньшинств». Это было связано не только с изобретением новых традиций, но и с закреплением прежде более гибких и постоянно обновляемых традиций и институционализацией определенных пристрастий и влиятельных сил культурного регулирования (Hobsbawm and Ranger 1983). Так, например, создатели современной турецкой идентичности опирались на предшественников, которые могли пониматься в качестве «всегда уже» турок — сочетание анатолийской культуры, османского имперского наследия и ислама, но также как и создание чего-то нового, чего-то четко связанного с неимперским государством и с идеей нации, а вместе с тем — и это, пожалуй, наиболее известный аспект — с западным секуляризмом. И именно потому, что нация создавалась по образцу, который требовал внутренней однородности и подлинности, турецкое национальное строительство сопровождалось геноцидом армян.

Этнические чистки, ранние и поздние

Вспомним бывшую Югославию и ужасы этнических чисток. Хорваты и сербы изгоняли друг друга из своих этнически определенных республик. Словенцы — не меньшие этнические националисты — имели не слишком много представителей других этнических групп на своей территории и потому смогли стать независимыми без такого сильного стремления к внутренней однородности. Тем не менее в Боснии было открыто провозглашено многонациональное государство — к недовольству этнических националистов, особенно сторонников большой Сербии. Произошедшее вызвало возмущение в мире. Как мы видели, западные лидеры и средства массовой информации описывали происходившее как следствие некой давней ненависти, свойственной Балканам. Отчасти однородность национальной культуры, для создания которой во Франции потребовалось долгое время, была именно тем, чего сербские националисты пытались добиться в Боснии при помощи насилия, убийств и террора.

Рынки, коммуникационная и транспортная инфраструктура и общая военная служба привлекательнее убийств и насилия. Но не нужно считать, что процесс национальной интеграции во Франции или в других западноевропейских странах был совершенно мирным. Франция известна как одна из наиболее интегрированных стран Европы с гражданами, отчаянно отстаивающими свой язык и кухню и выражающими беспокойство насчет возможности распада национальной культуры вследствие притока исламских иммигрантов. Тем не менее эта однородность создавалась не только высокоцентрализованной системой образования, но и завоевательными войнами, в ходе которых короли — особенно Бурбоны — постепенно распространили свое влияние над всей территорией, которую теперь принято считать «естественным» шестиугольником Франции, упразднив в конечном итоге угрозы со стороны герцогов Нормандии, которые были также королями Англии, и герцогов Бургундии, превосходивших иногда по своей мощи всю Францию. Мы — и миллионы французов — вспоминаем сегодня Жанну д’Арк в качестве образцового примера патриота — патриота необычного, потому что она была женщиной, но все же выдающегося, потому что она желала отдать свою жизнь за своего короля и страну. Но смерть Жанны в Столетней войне (1337–1453) вовсе не была частью простой борьбы между Францией, какой она теперь известна нам, и Англией: борьба велась за наследование короны, в которой оба претендента были членами одной семьи, и отличалась главным образом религиозной сакрализацией французского короля, что было также особенностью французского государства и культурной унификации Франции. И если Жанна была готова умереть за то, чтобы Франция могла быть более французской и более католической, многие ее соотечественники были готовы убивать во имя той же цели. Такие конфликты только усиливались. Знаменитая Варфоломеевская ночь 1572 года была не менее жестоким погромом, чем в большинстве республик бывшего Советского Союза, начатым против протестантов королем Карлом IX и его матерью — французскими «патриотами» флорентийского разлива. Религиозная борьба была столь рьяной, что королева-мать была вынуждена объявить происходящее своеобразным братоубийством: «Французы не должны считать других французов турками» (Greenfeld 1992: 106). Это было первое признание важности преодоления религиозных различий во имя национального единства, но национализм все еще был этнокультурным, а не «гражданским», каким его пытались сделать более поздние революционеры. Отчасти Франция была создана в результате таких религиозных — и частично этнических — «чисток». Как мы видели в третьей главе, в конце XIX века выдающийся французский патриот и крупный теоретик национализма Эрнест Ренан (Renan [1882] 1990) утверждал, что хотя такие акты насилия способствовали формированию нации, простым людям важно было забыть о них и считать нацию данной, а не насильственно созданной. Мы не можем согласиться с Ренаном в том, что принцип национальности служит веским основанием для такого забвения — большинство из нас вспоминает религиозное насилие, погромы и Холокост не только для того, чтобы почтить память погибших, но и как предостережения. Тем не менее его историческое обобщение кажется верным. Опыт национальной идентичности обычно зависит от такого забывания.