Читать книгу "Бабочка на огне - Елена Аверьянова"

У Сироты глаза забегали. Он и так, по какой-то странной привычке, никогда не смотрел честным людям прямо в глаза, а тут уж вообще — от злости, что потерял почти дармовую продавщицу-лимитчицу, не знал, куда свои бегающие глаза приладить, на чем остановиться, за что зацепиться. Наконец нашел, к чему придраться, обрадовался, обрел уверенность в собственных силах, посмотрел Груне прямо в плечо, Сашку — в спину.

— Я и невооруженным глазом вижу, что здесь большая недостача товара, — сказал Сирота Груне и незаметно спрятал в карман маленькую шоколадку.

— Ты все взяла? — спросил Сашок Груню, постукивая с силой кулаком одной руки о ладонь другой и наоборот. — Тогда подожди на улице, чтоб мы тебя не задели, когда товар считать будем.

Груня вышла. На душе у нее было так легко, как никогда, по приезде в Москву, еще не было.

— Так будем товар считать? — услышала она голос Сашка из закрытой палатки.

Сирота, оправдывая свою кличку, закричал сиротинкой обиженной, преступником-малолеткой, голодным птенцом, да еще и сусликом, заметившим орлана в последний момент своей жизни.

По интонации крика Груня поняла, что Сирота против ее беспрепятственного ухода не возражает.

— Ну, вот и договорились, — подтвердив ее догадку, сказал Сашок.

Так Груня стала жить у Сашка — плохого баяниста в привокзальном ресторане. Зарабатывал тогда Сашок совсем мало, жили они очень трудно, но дружно. Сашок был покладистым парнем, не жадным, имел свою квартиру и Груню работать не заставлял. Она сама пошла в тот самый привокзальный ресторан петь всякие песни — какие народ пожелает: «Сулико», там, «Мурку», «Бесаме мучо», хиты новой российской эстрады. Наверное, у нее совсем неплохо получалось, потому что Сашок, понаблюдав за Груней месяц, решил делать из нее, ни больше ни меньше, звезду всероссийской эстрады. Справив девушке новый паспорт — старый не отдал, сказал, что потерял, гад Сирота — придумав Груне, которую тогда звали Аней, звучную, «звездную» кликуху, Сашок сказал, что «жизнь положит», а из Груни Лемур народную певицу сделает. Сказано — сделано. Двадцать лет прошло.

— Все готово, Аня. Иди на сцену, — повернулся орлан к своей белой лебедушке, Сашок к размышляющей о себе Груне.

Сорвался с места, побежал галопом конь или камень с утеса упал, покатился — то забил барабан, зазвякали тарелки, гитары догнали коня-барабан, перегнали, барабан устал, остался позади, камень падал с утеса теперь изредка. Движение музыки вошло в норму, мелодия зазвучала постоянно-однообразная: куплет, припев и так три раза. Груня Лемур равнодушно задергалась, попадая в такт музыке по привычке, завыла волчицей, залаяла собакой — а она-то чем виновата, что зритель от такого «тащится», что соловьи нынче не в моде?

Краем глаза Груня увидела, как в раскрытые двери «Полета» въехала инвалидная коляска. Въехала не сама. По причине отсутствия у инвалида рук и ног — страх-то какой, горе-то какое — коляску везла пожилая монашка в черных одеждах. Странная пара остановилась на середине зала, Груня остановилась на середине песни. Сашок, проследив за взглядом народной певицы, обернулся, закричал:

— Почему в зале посторонние?

Олеся Голубева, она же — сестра Ксения, опустив голову, мелкими, старушечьими шажками робко приблизилась к грозному продюсеру.

— Разреши, господин, солдату-инвалиду, который Родине отдал свои руки-ноги, послушать любимую певицу. Мы не помешаем, тихонько в углу посидим.

Груня, словно услышала, что монашка у Сашка просит, опередила продюсера, крикнула на весь зал, чтобы все техники, осветители, парни из ансамбля и местные уборщицы слышали:

— Путин инвалидам пенсии повышает, а я что — хуже? Пусть слушают, как я репетирую. Давайте музыку к любимой моей.

Ансамбль заиграл единственный Грунин хит, с которым она на музыкальный Олимп и залезла — «Любите, люди, друг друга!».

Инвалид сжал один кулак. Монашка глубоко вздохнула, чтобы не сорвать дело сейчас. Если бы Груня только знала, кому она песню поет, если бы только знала… Но Груня думала, что Олеся сбросилась с вышки и свернула себе шею, а Олесин молодой муж — Андрей — погиб в Афганистане. Так, двадцать лет назад, написала дочери мать — Людмилка, которой Груня не ответила.

Втянувшись в репетицию, Груня не заметила, когда и как инвалидная коляска и сопровождающая ее монашка исчезли. Словно их тут и не было.

— Даже не поблагодарили, — спохватившись, обиделась певица и расстроилась. — Я стала сентиментальной.

Обида и расстроенные чувства очень хорошо легли на мотив и слова медленной жалостливой песни из репертуара Груни. Сашок даже прослезился и воспрял духом от явного творческого подъема певицы, которую многие средства «желтой» массовой информации и столичный музыкальный бомонд рано «списали в обоз».

— Что-то с ней явно происходит, — подумал Сашок. — Открылось второе дыхание — вот как это называется. Ай да Анька!

От блестящих перспектив, ожидающих Груню Лемур, открывшихся проницательному взору продюсера, Сашку стало радостно и тревожно. Он знал, что так бывает с некоторыми певицами, заполонившими эстраду, с очень немногими из них, с теми, которые хоть и взлетели в музыкальное поднебесье страны с чьей-то ощутимой помощью, да и сами за душой кое-что имели.

«Разве песня поется только голосом? — знал Сашок еще в пору, когда был ресторанным баянистом. — Песня поется сердцем, человеческой индивидуальностью, которую дарит нам природа. Выстави свою индивидуальность на показ — и тебе удивятся, ты — в фаворе у судьбы. Спой песню не так, как до тебя ее пели другие, а как тебе лучше поется. Вот Аня сейчас это и сделала. Может быть, первый раз за все время, что я ее знаю».

«За первым разом придет второй, третий, — размечтался счастливый Сашок. — Начнет Груня петь, как зрелая певица без возраста — умно, мастерски, сердцем. Только отчего это случилось здесь и сейчас? Нет ли какой конкретной причины для моей неожиданной радости — Груниного вдохновения? И где, наконец, милиционер, который должен народную певицу охранять от лишнего народа?»

Сашок покрутил головой, но так и не заметил на балконе незаметно стоявшего в дверях крепыша, который внимательно смотрел на сцену и в зал, а не улыбался, как солнышко. Потому что здесь это вовсе ни к чему было.

В гробовом молчании сестра Ксения прикатила коляску с инвалидом в тень деревьев. Отсюда Волга хоть и видна была, да все одно хотелось подъехать к ней, родной им сейчас, поближе.

— Она думает, нас давно на свете нет. Она нас не узнала, — под шум волны сказала Олеся Андрею.

— Отчасти она права, — ответил он, не глядя на свои культи, имея в виду и их тоже.

Больше отсутствия конечностей его беспокоила Олеся: закусила удила, знаки «Крутой поворот», «Ограничение скорости» не видит. Знак «Уступи дорогу» снесет грудью и сама погибнет.

«Эх, сделать бы все самому, взять грех на себя, любимую только потом поставить в известность: я отомстил, на мне, только на мне — грех. Как же неудачно я на мину-то встал».