Читать книгу "Пенелопа - Гоар Маркосян-Каспер"

Придумать новое сравнение Пенелопа не успела, так как дошла до места назначения, пятиэтажки на улице Комитаса, и ее мысли сделали пируэт, вернее, па-де-ша в сторону троюродной сестры Джеммы, которая в этой пятиэтажке обитала. Джеммы, бывшей замужем за священником. Попом. Это был странный поп. Поп-музыкант, как называла его Пенелопа, не в силах удержаться от искушения поддразнить сумрачного, молчаливого зятя, похожего на Маяковского, позирующего у своей злосчастной выставки. При этом имелись в виду не григорианские или иные аналогичные песнопения, которые по идее тоже можно б окрестить поп-музыкой, а грехи молодости, ибо поп-зять, в миру Вагинак или просто Ваго, в университетские годы неутомимо бренчал на гитаре и даже пел в университетском ансамбле. Будущий духовный отец нескольких сот прихожан районного прихода, где он ныне числился священником, кюре, пастором или как это у нас называется, начинал как химик или поющий химик. Несмотря на то что в детстве его, по всей видимости, забыли в лесу, у берлоги полусонного мишки, где его ухо не избежало контакта с неделикатной медвежьей подошвой, вследствие чего он — по образной характеристике папы Генриха — пел сразу на три голоса, смешивая (уже по определению Пенелопы) эти голоса неумело, как смешивает салат неловкая кулинарка, оставляя в нем островки нетронутых майонезом овощей, он не только извлекал из себя под шумок маскирующих его многоголосие электроинструментов некие подобия мелодий, но даже и имел успех, у Джеммы уж точно, Джеммы, троюродной сестры Пенелопы и Анук, Клариной двоюродной племянницы, имевшей честь учиться с певцом пусть не в одном вузе, поскольку Джемма, пошедшая по стопам своей матери, доцента кафедры английского языка, училась в инязе, но в одно историческое время, что в конечном счете предопределило ее судьбу. Впрочем, ансамбль, а точнее, трио, имел успех не только у Джеммы, но и у немалой части тогдашнего студенческого поколения, исполняя на ура модные в те годы песни битлов, и, может быть, именно благодаря способности Ваго петь сразу на три и, уж во всяком случае, на два голоса, что восполняло дефицит исполнителей. И вполне вероятно, что аплодисменты и восхищенные взоры хорошеньких студенточек сыграли существенную роль в неожиданном, достаточно резком повороте поющего химика против, а возможно, и по ходу — кому из смертных ведомы истинные пути и направления? — колеса судьбы. Проучившись почти четыре года, перед началом очередной весенней сессии он вдруг покинул университет и, фигурально выражаясь, попирая обутыми в огромные солдатские башмачищи стопами хрупкие колбы и пробирки, попер… попирая, попер — это, Пенелопея, вышло нехудо, сюда еще просится паперть либо папоротник — попирая папоротник, попер на паперть, где побирался, как паупер… Но на паперть он все же не попер, а, прослужив годик или сколько там положено в армии, поступил в театральный институт. Почему не в музыкальное училище? Начнем с того, что медведь и всякие медвежьи проделки… сами понимаете. Опять же битлы в советском музыкальном мире не котировались, так что отставной химик Маяковский-Маккартни удовлетворился актерской карьерой. Однако по окончании вуза столичными театрами востребован не был и гордо удалился в маленький приют Мельпомены в одном из райцентров, прихватив с собой давно уже покинувшую стены своего никому не нужного (при железном-то занавесе!) иняза и болтавшуюся без дела (пять уроков в неделю — это же не дело) Джемму, окрутив ее за спиной ни о чем не подозревавших и оттого совершенно ошеломленных родителей. Впрочем, если откровенно, те были отнюдь не прочь пристроить сумасбродную дочь, отличавшуюся, кроме исключительной экспансивности, еще и утомительной экстравагантностью. Джемма не ходила, а летала, рядом с ней шумная и подвижная Пенелопа казалась себе — по собственному выражению — спящей гусеницей. Когда она вихрем врывалась в комнату, люди и предметы разбегались и разлетались под напором ее энергетического поля, ее жестикуляция могла по своим результатам заменить если не кондиционер, то вентилятор бесспорно, а когда Джемма начинала говорить, окружающих вслед за кратковременным шоком одолевало легкое отупение, как после концерта рок-музыки. Заложенный в нее чудовищный заряд жизненной энергии находил себе выход в самых неожиданных областях. То Джемма записывалась в парашютную секцию — до прыжков, правда, дело не дошло, потрясенные надвигавшимся бедствием родители не сумели оказать должного сопротивления, но вмешалась бабушка, по экспансивности не уступавшая самой Джемме, и прыжки удалось предотвратить. То Джемма решила стать стюардессой, разумеется, на международных авиалиниях, но, по счастью, не прошла отбор ввиду недостатка самого для этой профессии главного — сантиметров. Тогда, разочарованная, она обратила взоры к конному спорту, где малый рост не помеха, и вскоре всех родственников обошла редкая в то время цветная фотография, запечатлевшая Джемму в алом костюме, красовавшуюся верхом на прекрасно сложенном белом жеребце, на деле, скорее, обыкновенной кобыле, — возможно, впрочем, что это были уже инсинуации Пенелопы, которая не удержалась бы не только на кобыле, но и на пони. Джемма, во всяком случае, считала данное, безусловно породистое, создание жеребцом, о чем свидетельствовала дарственная надпись, которой она украсила фотографии, щедро розданные близким, дабы увековечить в их непрочной памяти свои свершения. Подобное фото одно время стояло у Клары на трюмо, на обороте его размашистым Джемминым почерком было начертано: «Драгоценным Тете Кларе и Дяде Генриху от Джеммы и Гены». Геной, разумеется, звали жеребца. После конного спорта наступила очередь виндсерфинга, заниматься которым неуемная кузина ездила на Севан; узнав о том, Пенелопа невинно спросила: «Верхом?», на что Джеммина мамаша, понизив голос (видимо, из опасения, что ее рык, бывший в действительности лишь писком, достигнет севанских берегов и поднимет там бурю) и скорбно закатив глаза, сообщила, что Гена скончался, и Джеммочка с трудом пережила эту кончину… «Она так исхудала, я боялась, что она заболеет…» Ну да, скоротечная чахотка, подумала Пенелопа, шелковые простыни, кружевные подушки, Джемма в прозрачной нейлоновой ночной сорочке, надрывно кашляя в большой белый платок (на белом хорошо смотрится алое), обвивает исхудалыми руками длинный лошадиный череп и падает мертвой, общее рыдание и склоненные темные фигуры, как в финале балета «Ромео и Джульетта», нет повести печальнее на свете и так далее… Подумала, но промолчала, ибо хотя в те времена была молодой и дерзкой и часто шокировала старшее поколение неадекватными, по мнению того, репликами и реакциями, однако отлично знала мать и ее сестрицу: сестрица обидится, а Пенелопе потом придется выслушивать попреки Клары — ты хочешь перессорить меня с моими родными!.. моими близкими!.. К слову сказать, особой близости между двоюродными сестрами, коими являлись Клара и Джеммина мама, никогда не наблюдалось, но такова уж была Клара — не преминула б даже обронить слезу, дескать, вбивают клин между ней и ее родней, изолируют ее, обрекают на тоску и одиночество. Сама Пенелопа на подобные сцены не реагировала никак, но она жалела отца, которому неизбежно придется долго и нежно уговаривать безутешную жену, убеждая ее, что никто не вбивает, не изолирует и не обрекает… После виндсерфинга, наверно, должны были последовать полеты в космос, но вместо этого вдруг пришло по почте приглашение на свадьбу. Свадебный пир предваряло венчание, что всеми родственниками и знакомыми, любившими перемывать Джеммины хрупкие косточки, было расценено как очередное ее чудачество, тогда как (это выяснилось чуть позже) инициатором сего акта оказался Ваго, снедаемый религиозными чувствами, немедленно и жестоко высмеянными Пенелопой тем охотнее, что в ту пору моды на религию не существовало даже в зародыше. До отбытия новоявленной супружеской пары в провинцию у Пенелопы случились с Ваго две-три дискуссии на излюбленную атеистическую тему о наличии-отсутствии, дискуссии бесплодные — впрочем, плодов они принести и не могли, не больше чем виноградная лоза на дальнем Севере, ведь доказывать верующему, что бога нет, столь же бессмысленно, как и доказывать атеисту, что он есть, ибо вера и неверие отнюдь не две сознательно занятые позиции, их корни уходят в бессознательное, это даже не два разных состояния психики, но два психических склада, обусловленных изначально и не подлежащих изменению, два генотипа. Не то убеждения. Убеждения — не вопрос веры, исключая те случаи, когда убеждений в действительности нет, и их заменяет вера; это касается людей, по генотипу склонных к тому, чтоб веровать (если не в бога на небе, так в его и.о. на земле, чем и воспользовались большевики, наплодив толпы юродивых, бегающих по сей день с красными флагами и искренне считающих свою веру убеждениями). Для людей же с иным генотипом, склонных к безверию, убеждения не что иное, как решение, принятое на основе определенной информации, достаточной или неполной, истинной или ложной, потому и убеждения меняются по мере пополнения информации или ее опровержения. С верой иначе. В отличие от убеждений, которые иррациональными быть не могут, вера — субстрат не только логическому анализу не подверженный, но и парадоксальный, система доказательств, выстроенная для ее разрушения, зачастую, наоборот, укрепляет ее. Словом, Ваго укатил непереубежденным, прихватив с собой Джемму, которой надлежало, отказавшись от своих аристократических увлечений, приступить к обучению детишек в местной школе английскому языку. Каким образом совершилось укрощение Джеммы, известной не только своей взбалмощностью, но и склонностью к капризам и припадкам жеманства — ее характер «до» был Пенелопе знаком достаточно хорошо благодаря тому, что, будучи ровесницей Анук, Джемма когда-то водила или по крайней мере пыталась водить дружбу с sister (собственно, она и ввела в обиход это словечко, звонила и спрашивала у Пенелопы: «А sister дома?»), — так вот, как Ваго удалось укротить Джемму, осталось неизвестным, наверняка с помощью божьей, не иначе. Достоверно лишь, что все похождения Джеммы на суше и на море прекратились, все поползновения стать аквалангисткой, фотомоделью, стюардессой, гидессой и прочими подобными эссами, оборачивающиеся сплошными стрессами для вконец загнанных родителей, были забыты, и Джемма усердно, усидчиво, уступчиво… что еще?.. успешно и неустанно служила добру, как выспренно выразился ее достойный супруг во время одного из совместных посещений Тети Клары и Дяди Генриха, а главным образом Анук, попытки дружить с которой Джемма то и дело возобновляла, невзирая на прохладное отношение предмета своих притязаний. У sister, надо сказать, свои странности, она недружелюбна в буквальном смысле этого слова, то есть не любит дружить или, во всяком случае, не очень любит, утверждая, что дамская болтовня вызывает у нее скуку и зевоту. Правда, она достаточно хорошо, а может, и чересчур хорошо воспитана и героически эту зевоту подавляет, с покорным и даже заинтересованным видом выслушивая бесконечные сплетни приятельниц об их домашне-служебном положении, но от встреч с большинством знакомых, особенно женского пола, всячески увиливает, ссылаясь, например, на плохую работу телефонов. Поскольку телефоны в Армении испокон веку работают сами знаете как, sister было обеспечено и обеспечено по сей день железное алиби, хотя теперь-то она в таковом не нуждается по причине отсутствия в родных пенатах. От Джеммы sister буквально пряталась, но без особого успеха, ведь Джемма достала б ее и из-под земли, приди Анук фантазия туда залезть, прорыла б хоть стометровый слой фунта, пробурила скважину в скальных породах, сконцентрировав в узкий луч свое энергетическое поле. Выйдя замуж, она, надо признать, эту энергию подрастеряла, во время нечастых наездов из своего райцентра сиживала чинно и говорила тихо, хотя дальняя гроза прогромыхивала в ее приглушенных интонациях. Пенелопе она напоминала гром, записанный на магнитную ленту и пущенный с минимальной громкостью, порой ее так и подмывало крутануть тумблер звука вправо и посмотреть, что получится, но она не знала, как за это взяться. Впрочем, период наездов длился относительно недолго, несмотря на то что до развала империи было еще далеко, жизнь в провинции Ваго вскоре наскучила, да и провинция ему выпала не у моря; будь она у моря, Ваго, возможно, остался бы там и попытался б освоить пешеходные прогулки по его поверхности, но водной глади поблизости не оказалось, и Ваго пошел в плотники. Да-да, бросил театр, сцену, гитару и взял в немозолистые руки молоток, долото и прочие подобные железяки. Изумленным зрителям свой выбор он объяснил тем, что Христос, с которого и только с которого богобоязненный человек должен брать пример, прежде чем стать проповедником, плотничал на пару со своим отцом-плотником — правильнее было б сказать отчимом, ибо истинным папой являлся, как известно, Святой Дух, но Ваго в такие тонкости не вдавался. Что происходило в плотницкий период с Джеммой, покрыто мраком, посещения на время прекратились, слухи, обраставшие все новыми красочными подробностями, касались одного Ваго — отрастил длинную бороду, ходит босиком, постится, бросил курить, пьет только воду, сколачивает столы и табуреты, диваны и буфеты, вознося молитвы и благодаря всевышнего за каждый удачно вбитый гвоздь, и т. д… и т. п. Джемму же молва обходила, может, она просто преподавала свой английский, а может, подносила гвозди, кто знает. А потом ведомый невидимой руцей божьей Ваго поступил в духовную семинарию. Так начался третий и, видимо, последний — ведь бог любит троицу, но не более — виток его витиеватой карьеры. Витиеватой от слова виток? Или от слова вития? Витией Ваго был неважным, отличался скорее бледно- нежели красноречием, и проповеди его могли привести только к потере веры, так что церковь немногое приобрела в его лице. А он в лице церкви? Если вдуматься, наверняка можно бы отыскать связи между витками и логику в Вагоевых превращениях — нельзя, например, отвергнуть предположение, что именно недореализованное актерское начало подвигло его взяться за хоть и не главную, но все же сольную роль в великолепно отрежиссированном спектакле, который вот уже два тысячелетия разыгрывается на множестве прекрасных подмостков, лучшего, что создано коллективным архитектурным гением человечества. Вполне вероятно также, что химик в нем устыдился своей неспособности за целую жизнь (и за целую историю химии) понять хотя бы миллионную долю того, что господь бог наворочал за семь дней. Впрочем, в этом случае резоннее было б стать кантианцем, Кант ведь тоже печалился о непознаваемости мира (почему тоже? Ваго, может, вовсе и не печалится, а, наоборот, радуется или злорадствует?). Кстати, и Кант верил в бога, коль скоро по институтскому курсу он проходил как идеалист. Объективный. Ведь идеалисты бывают объективные и субъективные. Что это значит? Наверняка не то, что одни считают идеальными объекты, а другие субъектов, в этом варианте Беркли провозглашал бы идеальным Канта, а Кант — сутану Беркли или его трубку, если б этот последний курил трубку, хотя вряд ли тот покуривал, он ведь был каким-то важным духовным лицом, чуть ли не епископом. А интересно, может ли Ваго стать епископом? Это зависит от того, за что людей делают епископами. Проповедник Ваго, как уже сказано, ну не то чтоб вовсе никудышный, но и кудышным его никак не назовешь, Савонарола из него не получится, это факт, впрочем, Савонарола и епископ — вещи разные, даже, кажется, несовместимые, Савонарола ведь нечто вроде диссидента, так? Собственно, и Христос был диссидентом, причем классическим. Так что подлинная карьера обычно начинается с диссидентства, жаль только, что она часто оказывается посмертной. Однако Ваго к подобным дерзаниям не расположен, он же нормальный законопослушный христианин, хоть и провел к себе левый свет. Впрочем, свет провела Джемма, бог весть, знает ли Ваго, что он левый, наверно, знает, не такой уж он небожитель, разве на небе раздают такие квартиры с машинами в придачу?.. Дом, конечно, не блещет, неказистый домишко, — Пенелопа подняла голову, чтобы обозреть пятиэтажку, вдоль которой в данный момент шествовала, благо еще не вполне стемнело, и здание можно было подвергнуть критическому осмотру, — обыкновенная коробка, разве что розовая… нет, коробкой это называть все-таки неудобно, туф же не панель — не та, на которой промышляют известного рода девочки, а главный компонент панельно-блочных зданий, недоношенного, со следами многочисленных родовых травм детища современных творцов от архитектуры… Скорее это похоже на шкатулку, хорошенькую, розовую шкатулку из родонита, типа тех, что некогда продавались в «Бирюзе». Аккуратненькие такие шкатулочки из лазурита, малахита, яшмы — замечательный подарок ко дню рождения, красиво и доступно, 30–40 рубликов… Дом, каких в Ереване немало, — снаружи стандартная хрущоба, а внутри Эрмитаж на Эрмитаже: лепнина, мозаичный паркет, мрамор и бронза. Пенелопе припомнилось, как лет десять назад она наткнулась в Зимнем дворце (настоящем) на супружескую пару цеховиковского толка: похожая по форме и цвету на глиняный кувшин для вина, только без ручки (и без вина, разумеется; вино, если оно и было, давно превратилось в уксус наподобие того, какой иногда получается из слитых воедино опивок со дна винных бокалов, мутный, с осадком и плавающими мошками), жена, вся увешанная побрякушками, и муж, тоже пузатый, раздувшийся от обжорства, денег и самодовольства. Супруги бродили по залу, и жена время от времени восклицала восхищенно и возбужденно (по-армянски): ах какой паркет!.. а люстры!.. смотри что за роспись на потолке!.. на что муж недовольно и сухо отвечал: у нас лучше. Еще бы! Дворец какого-то жалкого царишки… Конечно, квартира Ваго и Джеммы на сходство с Эрмитажем не претендовала, разве что в прямом смысле слова, ибо жили супруги в самом деле уединенно. Хотя Джемма сохранила известную и даже немалую долю своей общительности, но общение с собой она предлагала обычно с доставкой на дом, мотивируя это тем, что присутствие посторонних мешает Ваго работать, и создавая таким образом вокруг мужа ореол кабинетного ученого, плавность течения мыслей которого требует надежной охраны. Собственно, Джемма и в былые времена предпочитала курсировать между домами своих бессчетных знакомых, редко кого приглашая к себе, чему имелась и причина, самая причем уважительная, — она не любила демонстрировать подругам и приятельницам, а тем более поклонникам, своего уникального папашу. Именно демонстрировать, трудно подобрать иное выражение для определения этого… процесса или явления?.. стихийного бедствия, быть может. (Хотя, между нами, подобного монстра де-монстрировать невозможно, при известной ловкости его еще худо-бедно гипо-монстрируешь, но чтоб совсем уж де…) Представьте себе вполне интеллигентный дом с хозяйкой, почти профессоршей, ну доцентшей, во всяком случае, где навстречу гостям жизнерадостно выходит нечто вроде цеховика, встреченного Пенелопой в вышеупомянутой постройке Растрелли, только здешний не столь отягощен купюрами (впрочем, кто знает?). Да, это был жуткий мезальянс, вся родня опомниться не могла, когда Джеммина мать, в те годы студентка-отличница, вдруг выскочила замуж за парня из соседнего подъезда, шоферского сына, дворового хулигана и железного кандидата в мастеровые или, того хлеще, торговцы, чем он в итоге и кончил. Вскоре после бракосочетания новоявленный родственник подрядился или, правильнее сказать, устроился (и по большому блату, поскольку приладиться к такому хлебному делу было непросто и недешево… так ли?.. гляди, Пенелопа, не ошибись, это ж было до разгула реального социализма, когда ты существовала еще только в планах, и то перспективных, жизненного опыта у тебя, может, и хватает, но с дожизненным похуже) продавцом в овощной магазин, где долго и успешно обвешивал покупателей, резво манипулируя весами, гирями, тарой и пятаками-гривенниками, бесследно исчезавшими в карманах его грязного белого халата, вначале сходившегося на животе, позднее… Обвешивали мощно (это Пенелопа уже помнила), от двухсот граммов до полкило на кило-грамм-два, правда, дело все равно было копеечное, потому как помидоры при Советской власти стоили семь копеек, а баклажаны — девять. Конечно, копейки так-таки сберегали рубль за рублем, но постепенно у поднаторевшего в подприлавочно-заприлавочных делах родственника оформилось честолюбивое намерение переквалифицироваться в мясники, аристократов гирьки и ножа той эпохи, однако тут уже восстала защитившая к тому моменту кандидатскую жена — овощи казались ей более пристойными, что ли? Смешно. Конечно, мясо — это плоть, а в плоти есть нечто двусмысленное — хотя, с другой стороны, даже слово и то стало плотью, и ничего. Да, но мясники сплошь в крови и… Словом, Джеммина маман, как достойная представительница словесности, мешать слово с плотью отказалась категорически, и ее дражайшему супругу пришлось делать карьеру на овощах, так сказать, лезть в гору корнеплодов и пасленовых, что, сами понимаете, дело многотрудное — ну попробуйте вскарабкаться на вульгарную груду вываленных из грузовика баклажанов, которые все норовят расползтись в разные стороны, рассыпаются, выскальзывают из-под ног. Однако Джеммин папаша вскарабкался-таки, стал завмагом, потом, не иначе как с помощью хорошего альпенштока, веревок, крючьев и прочего снаряжения, добрался до расположенной уже в высокогорье овощной базы… Ладно, Пенелопа, хватит о свекле и кабачках… и не вздумай переходить к трактирам и харчевням! Ну пожалуйста, Пенелопа, Пенелопушка, Пенелопулечка… Интересно! Что за огнестрельные окончания-суффиксы у нас пошли? Правда, от одного нашего вида в сине-зеленых клетчатых шортах с декольтированной маечкой летом и лайкровых, кирпичных с искрой леггинсах, поддетых под длинный, но не скрадывающий очертаний соблазнительных бедер свитер зимой мужики валятся по пути следования один за другим, как кегли… Однако! Кегли ведь не палкой сбивают, а шаром? Упаси боже! Типун тебе на язык, Кремолопа, отбрось сомнительные ассоциации, сказано же, надо срочно похудеть, сказано и будет сделано. Аминь! И никаких отныне кремов — заварных, сливочных, шоколадных, никаких тортов, пирожных, пончиков, кренделей, печений, конфет, зефира, пастилы (м-м, обожаю!), вафель, кексов, бисквитов, ничего этого не существует, нет на свете, и баста, забудь о них, выкинь из головы. Как и Джемминого папашу, если можно выкинуть такой коллекционный экземпляр — человека с длинным, как вавилонская башня, ногтем на мизинце, в «Адидасах» с белой рубашкой и галстуком плюс лакированные остроносые туфли — это на людной улице в центре города, и такой тип при всех прет на тебя и норовит обнять: Пенелопа, деточка, как живешь, почему не заходишь, как папа-мама?.. Пенелопа пересекла двор и вошла в подъезд. Бедная Джемма! Бедная ее мать… хотя та сама виновата, надеялась перевоспитать плебея, но разве плебс перевоспитаешь? Скорее он тебя перевоспитает, оглушит своими рабисовскими песнями, ослепит «Дикими Мариями, или Просто розами», нарядит в свои нелепые одежды с золотыми нитями и блестками… Пенелопа добралась до искомой двери и подозрительно на нее уставилась. Ни единого лучика, даже глазок не светится. Впрочем, это, вероятно, светомаскировка — во избежание обнаружения с земли или с воздуха. Ну и везение у бедной Джеммы, большинство ереванцев открыто наслаждается левым светом, и всем это до лампочки, но есть же народец, которому светлая полосочка под чужой дверью как нож острый — не просто острый, а сапожный, каким кожу режут, был такой у папы Генриха, от деда остался… Интересное дело, дед вот был сапожником, и никого это не смущает. Иные времена — иные нравы? Или суть в самом деде, говорят же, что был он интеллигентен, а разве про Джемминого отца такое скажешь? Да его и отцом называть язык не поворачивается — папаша, и все тут! А что до полосочки под дверью, то живет у Джеммы в подъезде некая тощая старая дева с крысиной мордочкой и многозначительным именем Азнив, которая целыми днями бегает по лестницам, топоча и вынюхивая. Обнаружив искорку света, она бросается доносить и доносит, доносит, доносит — упорно и сладострастно. О последнем, впрочем, судить было сложно, поскольку никто ее в процессе доносительства не наблюдал, но именно так представляла себе эту процедуру Джемма, а Джемма умела описать продукцию своего воображения столь детально и достоверно, что никому не приходило в голову усомниться в соответствии описания истине. Даже Пенелопе, безусловно знавшей толк в деле материализации фантазий. Пенелопе в числе прочих Джемминых слушательниц, ибо Пенелопа унаследовала общение с Джеммой от благополучно смотавшей удочки (если сия лентяйка свои удочки хоть когда-нибудь разматывала и забрасывала) Анук. Надо сказать, что в отличие от последней Пенелопа находила в болтовне с Джеммой определенную приятность; если на то пошло, разные заумные разглагольствования не могли заменить ей нормальные женские разговоры о ценах, сценах, модах, любовных невзгодах и так далее. «Диалогам» Платона она безоговорочно предпочитала монологи о платонической и иной любви в исполнении собственном или любой из подруг, дебатам о прошлом страны, диссидентах и сексотах — беседы о личном будущем и настоящем, дивидендах и сексе… Кстати, о сексотах. Соседка Джеммы была, видимо, стукачкой по призванию, ведь она не могла, как в сталинские, завидные для подобных особ времена, рассчитывать получить квартиру «обдоношенных» соседей или хотя бы их же левый свет; все, что ей светило, — это полный мрак, воцарявшийся в подъезде после того, как вытребованная ею бригада карателей от электросети в торжественной обстановке перерезала кабель, проведенный другой бригадой из той же электросети от метро, больницы, театра, троллейбусной или, в данном случае, трамвайной линии. Единственные, кому упомянутое действие приносило несомненную пользу, — это все те же бригады, по очереди или в шахматном порядке попеременно резавшие и сращивавшие кабели, что всякий раз сопровождалось взиманием соответствующей мзды — если не при перерезке, то при сращивании точно. Соседке, никакого процента с мзды не получавшей, оставалось довольствоваться моральным удовлетворением, что она и делала, исполняя словно бы взятое на себя обязательство истово, как отправляла бы культ и творила молитву, если б относилась к натурам богобоязненным, но она бога не боялась определенно, ведь именно в данном случае бог мог бы дать себе труд пробудиться от спячки и вступиться за своего приверженца (в лице Ваго) — впрочем, бог дрыхнет без задних ног как раз тогда, когда надо защищать приверженцев, иначе где он гулял в пятнадцатом году, не в командировку же ездил. Либо в отпуск, куда-нибудь на Кассиопею или Гидру. Пенелопе вспомнилось, как Пенелопа-старшая — не самая старшая, многоразумная царица Итаки, а средняя, бабушка Пенелопа, — узнав о полете Гагарина, сказала: «Ага, вот и в космос полетели! Помяните мое слово, скоро человек доберется до других планет и на какой-нибудь из них встретит бога». Космонавты бога пока не встретили, как не встречала его Пенелопа и, надо полагать, даже Ваго; возможно, с ним удалось вступить в контакт Джемминой соседке Азнив, и именно на основе этого контакта, переросшего в контракт, она неутомимо и целеустремленно восстанавливала справедливость в одном отдельно взятом подъезде. Неутомимо, целеустремленно и безнадежно, ибо Джемма любила как свет, так и тепло и нарушала восстановленную справедливость, восстанавливая нарушенную целостность кабеля с той же скоростью, с какой Азнив восстанавливала нарушенную справедливость, нарушая восстановленную целостность кабеля. Вышеупомянутые бригады же с одинаковой готовностью сотрудничали и с той и с другой, то лишая квартиру священнослужителя света и тепла, то возвращая туда оные. Света и тепла одновременно, так сказать, в одном пакете, ибо в левом свете, проведенном от трамвайной линии, была изюминка, кислая и сладкая в равной степени, в юности виноградинка, которая выросла на незаконнорожденной лозе, произведенной на свет согрешившими законами электротехники (стало быть, незаконно-, но законнорожденной? Ну и путаница, Пенелопея!). Поскольку в трамвайной сети напряжение было втрое выше, чем в бытовой, его с помощью различных технических хитростей разводили, так сказать, на три стороны, и в квартире одновременно с тремя лампочками горели и три мощные электроплиты, нагревая воздух почище любого центрального отопления. Такова оказалась сладкая сущность изюминки, кислая же проявлялась в том, что стоило перепутать очередность втыкания вилок в розетки, как — бумс, бумс, бумс! — с грохотом и сверканием все взлетало на воздух. Ну, взлетало — это в некоторой степени гипербола, однако же лампочки взрывались как бомбы с немалым тротиловым эквивалентом, создавая впечатление присутствия на передовой, во всяком случае, когда это произошло при Пенелопе, она чуть не нырнула в окоп, то есть непременно бы нырнула при наличии такового, но окопа не оказалось, и она просто молниеносно присела и спрятала свою драгоценную голову за спинкой кресла. Элемент кислинки был и в другом — данная разновидность электричества не годилась в пищу телевизору или холодильнику, но телевизор Джемма подумывала купить на батарейках — маленький такой аппаратик за сто долларов, а холодильник зимой ни к чему. Что будет летом, Пенелопа не знала, прошлым левый свет отсутствовал, а до будущего, как говорила Джемма, еще надо дожить. Qui vivra, verra, как выразились бы французы. Конечно, то же самое можно бы сказать по-русски, но кто же пользуется русским языком там, где есть возможность употребить иностранные? После брифинга он отправился на фуршет. Покупайте пейджеры, грейдеры и глетчеры, они сэкономят ваше время — особенно если вам удастся найти их в словаре и не придется топать в публичную библиотеку или прибегать к посредству E-mail. А это, кстати, что такое?.. Тсс! Вдруг кто-нибудь догадается, что многоразумная Пенелопа знает о столь модной штуковине не больше, чем ее предшественница о радио. «Алло, Одиссей, вас вызывает Итака, что имеете сообщить? Следующий сеанс связи завтра в шестнадцать ноль-ноль». А Одиссей, скотина, валяется в постели, на его волосатой груди серебряный поднос с завтраком: кофе со сливками, яичница с беконом, овсянка… то есть, пардон, стакан фалернского, сони в меду… или сонь в троянскую эпоху не ели, это ведь римляне-гурманы придумали. А что ели древние греки? Ахейцы. Ахилловы аховы приятели ахейцы. Хлеб с сыром? Бананы с ананасами? Бананы банальны, а ананасы… Она нас или мы ее? Она — Калипсо, Цирцея, Навсикая и прочее средиземноморское бабье. Одиссей берет с тумбочки у застланного леопардовой или кентавровой шкурой ложа портативную рацию, нажимает кнопочку. «Алло, Пенелопа? Здравствуй, лапочка! Липочка, — это шепотом, — отодвинься, пожалуйста, не дыши в микрофон». Липочка, Цицанька, Навсюшенька… Фи, какая гадость! Нет, Пенелопе-первой определенно повезло, что в троянскую эпоху радио не было. А то нажимаешь кнопочку (Пенелопа нажала на кнопку дверного звонка, потом вспомнила, что на шестистах вольт звонок не работает, и забарабанила в дверь своими изящными, слегка замерзшими пальчиками), вызываешь Одиссея Лаэртида по прозвищу Улисс в полной уверенности, что тебе отвечают из лагеря ахейцев под Троей или с лесопилки, где из самшитово-кедровых досок на скорую руку сколачивают троянского коня, а на самом деле попадаешь в какой-то вертеп и ни сном ни духом, что одним ухом слушают тебя, а другое щекочет розовыми губками какая-нибудь шаловливая Липочка-Калипсо…