Читать книгу "Пособие по укладке парашюта - Екатерина Великина"

Когда Она положит сумки в прихожей, на руке останутся следы пластиковых ручек. Выдавливая крем на ладони, Она будет размышлять о том, что приготовить на ужин.

Сцена четвертая

Она в морге. Ей 76. Вскрывая ее, патологоанатом давится бутербродом.

Внутри пусто.

Он снимает очки и надевает их обратно на нос, но это не помогает.

Зияющая пустота режет глаз своей неправильностью, и он, удивленно почесывая затылок, зашивает Ее темными нитками…

Про Васю

А что от ее любви осталось? Блеклые фрейдистские сны, засушенная роза на серванте и посаженная печень? Что вообще должно оставаться от любви? Петрова бы, наверное, сказала, что от любви бывают только дети и сифилис. Ну еще и алименты, пожалуй.

Дура она, Петрова эта.

А сифилиса у Маши никогда не было. И детей тоже.

«Маша, надо предохраняться! – учила Машу мама, бывший работник главка. – У нас в управлении у одной женщины дочка двойню родила».

Глядя на свое худое, покрытое ржавыми родимыми пятнами тело, Маша понимала, что двойню ей разместить негде, и шла в аптеку за презервативами. В первый раз было немного неудобно: она попала сразу же после перерыва, и толпа бабок с бесплатными рецептами здорово проехалась по ее персоне. А потом она привыкла и даже находила удовольствие в покупке латекса. Презерватив являлся гарантом социальной принадлежности влагалища, почище семейного фото в рамке. Кокетливо выпирающие из заднего кармашка пакетики напрочь отбивали вопросы подруг: «Как оно там у тебя вообще?» И не важно, что «вообще-то все было плохо», – резина говорила об обратном. «Я трахаюсь каждый день, – говорила резина, – каждую ночь и каждый вечер. Иначе зачем бы я лежала в этом самом кармане?»

– Действительно, зачем? – вздыхали подружки и провожали Машу завистливыми взглядами.

Иллюзия любви жила и в цветах. Но с цветами было хуже: во-первых, они стоили денег, а во-вторых, за их покупкой могли поймать. Что бы она тогда ответила? Что все авансы, премии и командировочные уходят на бутоны в золоченой обертке?

Но Васю родили именно цветы. Точно похотливый античный бог, он вышел из них и остался навсегда.

Это случилось зимой.

В тот день Маша была особенно несчастной: опоздавший троллейбус, потерявшийся отчет, традиционный выговор начальства.

Эмоции требовали выхода, и Маша спустилась к Петровой, чтобы поплакаться. Но и там ее ждал удар: вместо привычной изъеденной солями дружеской жилетки Машу встретил неожиданно кокетливый норковый жакетик с меховой розочкой у ворота.

– Лешка подарил, – ехидно осклабилась Петрова. – Говорит, чтоб не мерзла.

И было в этом «не мерзла» столько вызова, столько превосходящей неизвестно что бабьей сущности, что жизнь Машина померкла и опустела в один миг.

Она просидела на работе до вечера – все боялась, что откроет дверь, а там вместо колкого январского снега пустота пахнет ей в лицо и закрутит-завертит.

Но никакой пустоты не было. Даже наоборот. Ошалевшие от пришествия Нового года граждане довольно живо фланировали по улице, ругаясь на гололед и автотранспорт. Глядя на эти большей частью скучные, практически брейгелевские лица, Маша вдруг почувствовала себя лучше.

«В конце концов, это глупость – так поедать себя из-за какой-то меховой розочки, – рассуждала она по дороге домой. – Тоже мне, розарий ходячий…»

И словно в подтверждение своего флористического манифеста, купила она увесистую охапку невесть каких цветов. И желтые там были, и красные, и синие, и даже травка-метелочка была. Всё как у людей.

– Откуда? – спросила у Маши удивленная мама, запихивая вечернюю газету в карман халата.

– Вася подарил, – с вызовом ответила ей Маша и начала разуваться.

Так, неожиданно для самой Маши, Вася появился на свет и тут же начал жить отдельной, вполне самостоятельной жизнью.

* * *

Как и большинство мужчин, был он глуп своей мужской глупостью, но от этого еще более реален и значителен.

Как ни странно, главную особенность Васиного характера прежде всего разгадала Машина мама.

– Дурак он, Вася, твой, – добродушно сказала она. – Цветы-то перемороженные совсем.

– И правда, дурак, – радостно согласилась Маша. – Он меня в кино зачем-то пригласил. На послезавтра.

Послезавтра Маша поняла, что Вася не только неумен, но и нахален. Во-первых, купил билеты на последний ряд, а во-вторых, начал лезть целоваться еще во время титров.

– Целоваться в кино? Анахронизм, – безжалостно выдохнула на нее в курилке Петрова. – Он бы тебя еще в музей сводил. Па-ле-он-то-ло-гический.

Но Маша пропустила петровские речи мимо ушей. Неизвестно еще, что лучше – Вася со своим кино или ейный Лешка, который то норковые жакетики, то кулаком по уху.

– А летом мы, может быть, в Оман поедем, – вальяжно протянула она и стряхнула пепел с сигареты.

– Так прям и в Оман? – не унималась Петрова. – Вы же только-только познакомились!

– А он очень решительный, – в тон ей ответила Маша. – И потом Оман – это тебе не Сейшелы, а так…

Только что вернувшаяся из Эмиратов Петрова обиженно хмыкнула и уползла к себе.

* * *

А Вася рос. Зима сменялась весной, весна распускалась в лето, и вместе с этой довольно скучной сезонностью набирал он свою настоящую мужскую силу. Точно ядовитый фрукт, необъяснимая ошибка природы, колесил Вася по женским светелкам, и всякий, вкусивший янтарный бок Его, был навсегда отравлен идеальностью Васиного организма.

– Пишет стихи? – причмокивала неисправимая идеалистка Сидорова. – Как это? Вот так прям берет и пишет?

– Ну да, – рассеянно вздыхала Маша. – Романтик… Или сумасшедший.

На слове «сумасшедший» Маша делала значительное лицо и вновь уходила в любовный морок.

– Подожди! Я не поняла. Он тебе их пишет, что ли? – давилась кофе Сидорова.

– А то кому же? – еще более рассеянно вздыхала Маша. – Правда, там с рифмой не очень…

У Сидоровой сохли губы и жгло в подреберье: плохие Васины стихи метастазами проникали внутрь и подбирались к сердцу.

После Машиного ухода Сидорова мучилась три дня и даже бегала в женскую консультацию за больничным.

Жадная Егорова, напротив, отделалась легким насморком: углядела штампик на цепочке. А не углядела бы – лежать ей с ангиной, хапуге.

Цепочка и впрямь была хороша: тоненькая, серебряная, с крохотными капельками позолоты в сочленениях и небольшим бирюзовым камушком вместо кулона.

– Вчера подарил, – звенела цепочкой Маша. – Говорит, к глазам подходит.

– Да, недурна, – как-то по-лисьи отвечала Егорова. – На антикварную похожа. Дай посмотреть!