Читать книгу "Только моя Япония (непридуманное) - Дмитрий Пригов"

Или другой пример. Неожиданно прекрасная асфальтированная дорога с ясной, сияющей под солнцем разделительной полосой пустынно и одиноко петляет среди полей, вдоль реки, перелесками и скошенными лугами, пока через два часа не подбегает к двум небольшим фермерским домикам. И в той же своей чистоте и ухоженности убегает дальше. Впрочем, через какой-нибудь час она неожиданно обрывается, упершись своей ясной разделительной полосой прямо в густо-зеленую траву. А трава здесь действительно по причине томящей жары и всеовладевающей влажности, невыразимо густая и поражающе зеленая. Из нее на асфальт выскакивают какие-то темные и блестящие жужелицы, таракашечки, муравьи и, посуетившись, опять скрываются в ней. Вокруг поодаль виднеются живописно раскиданные кучки помета каких-то вольных местных животных. Нигде не видно следов ни брошенной, ни продолженной работы. Возможно, той же травой все и поросло. Однако же по параллельной грунтовой дороге можно уехать далеко-далеко. Неописуемо далеко.

Но естественно, подобные просторы для убегания и пробегания дорог в перенаселенной Японии возможны только в Хоккайдо. Прогулки по этим дорогам восхитительны. Неожиданно накатывается ощущение одиночества, потерянности и неодолимой тишины. Над полями и покосами парят мелкие ястребы, выискивая себе в жертву такую же мелкую полевую тварь. Все они вместе легко попискивают, наполняя воздух звуками жизни, подвижности, тревоги, истребимости и неистребимости. Ястреб, надо сказать, не столь уж по-птичьему мелкая тварь, как кажется снизу издалека. Он — птица крупная и замечательная. Я впервые рассмотрел его близко, когда, пролетая надо мной, он почти коснулся крылом моей вовремя пригнувшейся лысоватой головы. В этот момент вспоминалось сакраментальное: я-то знаю, что я не мышь, а он, может быть, да и наверняка, не знает. Действительно, судя по его направленности и решительности, не знал. Но в тот раз обошлось. Я пригнул голову, и все обошлось. Крайние перья его крыльев были злодейски вздернуты и трепались на ветру. Хотя, вполне возможно, это был и сокол. Наверное, это были соколы. Я не сумею их различить. Неожиданно все они разом, сложив, как веер, крылья, с пением:

Страна дала стальные руки-крылья И вместо сердца каменный мотор! — падают вниз на мелкое, замеченное внизу копошение. Тут же раздается оглашающий всю мирную окрестность невыносимый вопль. Случается катастрофа! Эдакая местная экзистенциально-природная Хиросима. Из эпицентра стремительно разбегаются невидимые, но явственно ощутимые волны и затихают вдали. Я стою поодаль, не вмешиваясь — пускай сами себе разрешают, как им быть без моей излишней и невменяемой помощи. Ну, если только с помощью Божьей. Я и за этим понаблюдаю.

Качусь себе дальше. Впереди велосипеда, прямо из-под колеса, словно наперегонки, выскакивают какие-то маленькие птички и тут же ныряют назад в придорожные кусты. Им на смену стремительно выскакивают точно такие же, полагая, что я, глупенький, не обнаружу и не замечу подмены. Да я на них не в обиде. Я специально выбрал для ежедневных прогулок именно эту дорогу с перемежающимися по краям перелесками, полями, с душноватым запахом сена среди томительно жаркого и звенящего дня, с огромными медлительными облаками, подсвечиваемыми заходящим солнцем в огромные и грозные тучи. С оводами. С ужасными, огромными, свирепыми оводами. Просто не по-русски безжалостными оводами. Ну конечно, в общем-то вполне привычные оводы. С неожиданно открывающимися и простирающимися во все стороны просторами, поросшими чем-то вроде полыни. Изредка вдруг посреди полей и посевов на месте привычных пугал появляются шесты с масками театра Но. Не знаю, то ли это древняя магическая и удивляющая в своей архаической откровенности и сохранности традиция, то ли своевольное ухищрение модернизированного шутника. Здесь такие встречаются в разных областях деятельности.

Качусь дальше. По причине полнейшей пустоты трассы в ощущении невиданной свободы и отпущенности восторженно выделываю всяческие кренделя и повороты. Редкие малевичские крестьяне издали, с середины полей, оглядываются на меня, приставляя ладони козырьком к глазам: кто это и что это там за такое выделывает? Да никто и ничего. Просто дорога пустынная, и привычное напряжение непривычного правостороннего движения отпускает. А движение здесь действительно почему-то, как во всех бывших британских колониях на английский манер, — правостороннее. Однако Япония никогда не бывала под Британией. Хотя сами японцы с их некоторой личной приватной закрытостью более походят на англичан, чем, скажем, на отпущенных американцев. Преподаватели русской кафедры одного местного университета рассказывали, например, что за долгий, пятнадцатилетний срок совместной работы они так и не удостоились лицезреть супруги своего заведующего и трех его, за это время выросших, женившихся и черт-те куда уехавших сыновей. Мыслимо ли такое в интимных пределах российских офисов, контор и совместных комнат, где сразу же все — родственники. Или столь же родные до невозможной степени откровенности и бесстыдства враги. Хотя те же японские кафедры легко привыкают к заносимому русскими порядку семейных чаепитий и почти родственному попечению студентов. Настолько привыкают, что по отъезде русских профессоров чувствуют чудовищную недостаточность, тоску прямо, переходящую в навязчивую идею ехать в Москву, в Питер, в какую там еще российскую дыру — в Москву! В Москву! — в погоне за этим обвораживающим и смутно обволакивающим феноменом русской духовности и душевности. Но это так, к слову.

Качусь дальше. Пустота. Удивительная пустота. И березки. Да, даже родные березки. И сердце словно спасительно смазано ностальгической маслянистой слезой, не дающей ему окончательно сморщиться среди иссушающей чужбины. Такие вот ежедневные природно-пейзажно-психотерапевтические экзерсисы.

И совсем забыться-потеряться бы среди полей-пространств, если бы взгляд в каждом направлении не упирался в синеющую вдали мощную гряду вздымающихся гор. Конечно, можно для пущего сходства представить, что дальние хребты — это гордые и манящие хребты Кавказа, постоянно присутствующего на культурном, политическом и военном горизонте России. Но это уже слишком.

Тут же я видел и весьма, весьма щемящее зрелище. Почти видение. На огромной высоте, откуда доносился только некий объединенный ватный гул, проплывала в высоте тоненькая осенняя вытянувшаяся ниточка вертолетов, штук тридцать. Был, однако, только конец августа — вроде бы рановато. Но нет, я точно определил направление их движения — они тянулись на юг. Удачи вам, вольные дети небес!

Я останавливался у прозрачной неглубокой прохладной речки и долго смотрел в прозреваемую глубину. Мне думалось:

Вот ведь в далеком детстве и столь же далекой советской ограненной молодости даже в самую лихую, взбалмошную голову не могла прийти мысль, что можно будет когда-то сидеть у японской журчащей речки, остужая пылающие от долгой ходьбы по японской же земле ноги. Вот бы да полететь туда, назад, в глупое детство и неверящую юность, вернуться невидимым духом. Присесть над плечом у того же, еще не бросившегося на холодные разрезающие пополам рельсы Санька. Или наклониться к толстому, еще не задохнувшемуся в проклятой канализационной трубе Толику. Или прошептать глупому, еще не зарезанному нашим Жабой, рыжему из чужой угловой кирпичной пятиэтажки: Ребята! Надейтесь и терпите! Все сбудется, даже непомысленное. Терпите! В мире грядут перемены. И неведомый, пока даже не чуемый еще и не чаемый ни вами, ни самыми мудрыми из мудрых, почти космического масштаба геологически-политический сдвиг все поменяет, и будете, будете в этой, пока и не существующей даже в реальности для вас недостоверно знаемой только по имени стране Япония!—