Читать книгу "Карманный атлас женщин - Сильвия Хутник"

И дрожащими руками посетитель обеспокоенно передает чиновнице кипу документов. Наверняка что-то не так, наверняка чего-то не хватает.

Как это, нет счета за прошлый месяц. Не хватает последней накладной? Ну я же просила, это недопустимо. Это противозаконно, это нарушение всех наших гражданских прав. Я не могу выполнять свои обязанности, если мне не предоставили всех указанных в перечне документов. Я сойду с ума, я ошалею, я в мусор все это отправлю и не стану рассчитывать. Не стану!

Ой, мамочки мои, Матерь Божья, пани дорогая, будьте добреньки, помогите, мне все это на сегодня уже надо иметь, я вам эти накладные донесу, вышлю, в зубах принесу. Мне бы только сюда печать поставить, что вы приняли. Все эти кассовые отчеты, отчеты о состоянии всего. Будьте так снисходительны, столько уже в очереди просидела, прождала, никак не смогу еще раз прийти, умоляю!

И Чиновница раздувается с каждым словом, напускает на себя грозный вид, цыкает язык, проверяя пломбу: «Ну не знаю, честное слово, не могу», и ты хрипишь: «Это последний раз, честное слово, такая небрежность». Хватаешься за край стола и тонешь, тонешь! Обещаешь паломничество на коленях до костела Святой Липки туда и обратно, вечернее самобичевание, просмотр ситкома. Все! Только одну-единственную подпись, умоляю!

Есть, пошло. Властная рука простерлась над документами и начертала на них божественный знак. Принято. Аминь. Радость, даже не верится, шок. Чудо! Толпы неистовствуют, светит солнце. Можно выбежать из учреждения с развевающимся плащом, незакрытым несессером и прокрутиться вокруг фонарного столба, как в фильме «Singin’ in the Rain».

Тем временем, когда закрывается дверь, с лица сходит улыбка, и мы ворчим себе под нос: «Старая блядь, сука, прошмандовка, проститутка. Чтоб у тебя эти пончики в горле застряли, гребаная чувырла. В жопу себе воткни эти бумаги, печати, авторучки сраные. Подотрись этими клочками, этими своими накладными!!»

И в вечерней молитве мы просим об избавлении нас от плохого учреждения.

Марыся молилась и ходила в костел. Не знала, правда, милое дитя, что такое Конторские крысы, но каждое воскресенье отправлялась в храм с родителями и бабушкой. Бабушка едва передвигала ноги, приходилось ее вести под руку до самой скамьи, а потом следить, чтобы не уснула на богослужении и в нужном месте подтянула: «Го-о-осподь наш, Ты-ы Польшу-у-у…»[44]

Молитвами польские женщины многое преодолели. И Марыся тоже пробовала шептать себе под нос молитву. Первые десять минут как-то шло, а потом в нее вселялся дьявол. Она потихоньку доставала гвоздик из кармана и начинала самозабвенно царапать им подставку для коленопреклонения. И чем дольше скребла, тем больше менялось ее лицо. Из скромненькой девочки-подростка она превращалась в куколку из триллера. Если бы она этим своим гвоздем нацарапала «Всех ненавижу» или «Жопа», было бы понятно: созревает, гормоны играют, депрессия. Но чтобы просто так им водить, без смысла?

Каждую неделю в костеле Марыся опускала руку в чашу со святой водой, а потом лезла мокрой рукой себе под блузку, затыкала жвачкой отверстия в кружках для сбора пожертвований, крала картонные образки и резала их дома на мелкие кусочки. При всем при этом она безумно любила Матерь Божью. Боже мой, как же этот ребенок обожал Богородицу! Все, что она делала, каждую хорошую оценку в школе она посвящала Деве Марии. Когда она ложилась спать, то под подушку клала тетрадь со специальными молитвами, посвященными матери Иисуса. Даже раз на школьном балу переоделась в Нее, грезила Ею, рисовала Ее лик на полях в тетрадках. И — честное слово — виделась с Ней иногда, когда дома никого не было, а за окнами ярко светила луна.

Тогда почему каждое доступное изображение Девы она тщательно закрашивала маркером, вонявшим каким-то противным растворителем? Почему (ей-богу, даже стыдно писать) она велела вырезанной из «Воскресного гостя» Присно-деве целоваться с мягкими игрушками на полках? Нет чтобы громко, во всеуслышание, крикнуть «Блядь небесная!», нет чтобы с богохульством своим да за праздничным столом. Во всеуслышание, однозначно, официально.

В магазине та же история. Когда никто не видел, девочка отрывала ценники и меняла их местами. И тогда хлеб становился по 20 злотых, а кетчуп — по 2,50. А уж что на кассе творилось. Эта инфляция убьет нас, общество, это шутки какие-то, что у вас в магазине за безобразие, пожалуйста, не вводите в заблуждение честного человека, с вами инфаркт заработаешь, вы хоть знаете, какая у меня пенсия? У меня пенсия — курам на смех, а не пенсия. И не знают бедолаги, сразу в лоб себе пальнуть или в гроб лечь и ждать. У них все рассчитано и ни на что не хватает. А вы тут такие номера с ценами выкидываете. Стыд, скандал.

А Марыся исподтишка откалывала именно такие номера. Чтобы никому скучно не было, и ей тоже.

Когда она шла по варшавской улице, никогда не наступала на линию стыка тротуарных плиток, двигалась словно котенок по крыше, немного неуверенно, но довольно быстро. След в след, правда, гольфы всегда вразнобой, а худые локти то и дело задевают старух, торгующих на краю тротуара. Она сама постоянно натыкалась на бегущих людей. Девочка, будь повнимательней, смотри по сторонам. Это тебе не деревня, это столица. Мы здесь не ходим, мы бегаем. Времени в обрез, надо везде успеть. Все начинают идти уже на желтый свет, бегут трусцой к отъезжающему автобусу, чтобы потом пересесть у Центрального вокзала на 25-й на Зеленецкую, пройти по зебре около Веделя и на Рембелинской поймать 114-й, идущий на Подгродье. Все без лишних движений, инстинктивно. Какой-то сумасшедший городской балет. И когда с танцующими сталкивается такая несуразная девчушка, то вся система рушится.

Но ни с того ни с сего пани Ядвига садится не на 167-й, идущий в Бемово, а едет на Черняковскую, а пан Эдек сворачивает на кольцо, потому что забыл, что 35-й не едет прямо. А ведь спрашивал в вагоне: «Прямо, прямо, на Окенче?» А ему говорили: «Нет, выходите сейчас, сделаете пересадку, на любой другой трамвай». Ну вот, дождался: как раз сейчас он сворачивает без надобности на Банаха, на его лице проступает растерянность, а на лицах стоящей на остановке толпы — удовлетворение: их трамвай подходит. Эхехе. Ну и заехал. А все из-за какой-то Маленькой Девочки.

Марыся никогда не смотрела по сторонам, потому что боялась встретиться с кем-нибудь взглядом. Если такое произойдет, то человек умрет. Наверняка.

У Марыси была такая неприятная особенность: если кто подольше посмотрит ей в глаза, то через какое-то время отходит на тот свет. Не так чтобы каждый подряд. Ее родные, например, могли смотреть, и ничего с ними не делалось. Но достаточно было Марысе в тот самый момент плохо подумать об этом человеке, и катастрофа гарантирована. Почти что как Василиск[45]со Старого Мяста. Но тот убивал без повода, а Марыся — только когда злилась.