Читать книгу "Скиппи умирает - Пол Мюррей"

А может быть, все, во что он верил столько лет, — просто чепуха? Может быть, нет в сердце человека ни крупицы доброты, которая ждет, когда ее поднесут к свету; может быть, человек подл до самого нутра и любой проблеск добродетели — это всего лишь фокус, игра света, или — как это еще называется? — огни Святого Эльма? В самые мрачные ночи (а большинство ночей последнее время кажутся мрачными) священник задумывается: быть может, он сорок четыре года гонялся за миражами?

Не странно ли, как одна случайная встреча может пролить новый свет на твое состояние? Как разговор — столь краткий, столь, казалось бы, незначительный — может открыть новый путь вперед, проложить новую дорогу там, где ее раньше не было? Сегодня вечером отец Грин пошел навстречу просьбе Грега и поднялся по лестнице в Башню, чтобы извиниться перед мальчишкой, чьи чувства он якобы задел. Разумеется, это чушь: во-первых, он занимался тем, что говорил непристойности на уроке, а во-вторых, у этих мальчишек вовсе нет никаких чувств, ведь они олицетворяют сам нынешний век, бесчувственный до мозга костей, — и отец Грин предпринял это маленькое паломничество в том же настроении безразличия и поражения, в каком с недавних пор выполнял почти все свои обязанности. Но в тот самый миг, когда мальчик открыл дверь… Нет, было бы преувеличением называть это обращением на пути в Дамаск; конечно, это уж чересчур нелепо. Однако в тот же миг, в тот посеребренный миг на пороге комнаты священнику стало ясно, что он допустил ошибку. Он ошибся относительно этого мальчика, и от этой мысли его бросило в дрожь, он задумался и начал спрашивать себя, какие еще ошибки он мог совершить за недавнее время. Потому что на лице этого мальчика ясно читалась невинность — невозможно задним числом описать эту ясность, четкость этого видения. Он был особенным — как же отец Грин не замечал этого раньше? Во-первых, он был младше одноклассников: он еще не упал в сточную канаву полового созревания, еще сохранял детское совершенство, его розоватая кожа оставалась незапятнанной, взгляд был ясным и незамутненным. Но это еще не все. В нем была какая-то хрупкость, одухотворенность, чистота, почти граничившая с каким-то предвосхищением боли, словно это был плод, который от одного прикосновения обречен покрыться вмятинами; а еще у него на лице лежала тень печали, быть может, от мысли о несправедливости того мира, в котором ему приходилось жить. Глядя на это, отец Грин ощутил какую-то пронзительную нежность, какой не испытывал уже очень давно, и протянул руку, чтобы утешить мальчика. (Теперь, когда он вспоминает об этом, ощущение возвращается, и здесь, в одиночестве кабинета, его пальцы вновь шевелятся, гладя пустоту.)

За этим последовал довольно бессвязный разговор: стало ли мальчику лучше? Да. Принимает ли он извинения отца Грина за излишнюю вспыльчивость? Да. Но отец Грин уже усвоил важный урок: отчаяние — это тоже грех, причем грех довольно коварный, ибо он затемняет и скрывает от нас те проявления Божьей благодати, что находятся вблизи нас, и ведет к солипсизму и душевной черствости. Он позволил себе впасть в пессимизм, поддаться гневливости, но вот — Господь в своей милости дал ему шанс искупить свою вину. Понятно и то, как именно он должен свершить покаяние: он обязан помочь этому мальчику. Ибо — вот тот, кто нуждается в помощи, кого еще можно спасти от разрушительного влияния его времени — разумеется, мягко, ненавязчиво, как бы невидимой рукой направляя его к добру. Ведь это можно сделать, это еще позволяется — взять мальчика под свое покровительство? А спасая его — тут мысль отца Грина набирает скорость, — разве он сам не может заново найти утраченный путь? Может быть, этот мальчик окажется Лотом, который спасет, в глазах отца Грина, тот погрязший в пороках город, где он заблудился? Едва он задает себе этот вопрос, как его сердце без колебаний откликается: да! Да, Джером, да!

Что это было? Смех? Или ему показалось, что там, в темноте, кто-то засмеялся? Наверное, кто-то из мальчишек! Он подбегает к двери. Но за ней никого: только жужжащая тишина, глумящаяся над его паранойей. Он хватается за голову. Уже поздно, Джером, поздно. В такой час можно работать лишь под действием иллюзий.

Он выключает свет, идет через школу к Резиденции. На ходу он представляет себе искушения, которые могут причинять страдания юнцу, и думает, каким образом заботливый друг мог бы помочь отогнать их. Он старается не обращать внимания на странное чувство — будто кто-то следует за ним по пятам. Вот еще одно из досадных наваждений, которые преследуют его в течение последних нескольких недель.

Но он знает, кто это.

На следующее утро Скиппи выздоравливает от своей загадочной болезни, и хотя вначале, куда бы он ни пошел, его повсюду сопровождает мерзкий хор звуков, имитирующих рвоту, вскоре он уже перестает быть центром общего внимания: на первый план выходят более свежие и важные новости. По-видимому, вчера после последнего звонка кто-то взломал личный шкаф Саймона Муни и забрал оттуда все фейерверки. Саймон Муни с бледным лицом, пошатываясь, переходит от одной кучки школьников к другой и опрашивает всех подряд, но никто ничего не знает; даже если бы кто-то что-то и знал, вряд ли после его вчерашней похвальбы кто-то захотел бы ему помочь.

Другая важная новость — это то, что сегодня на уроке географии мисс Макинтайр сообщила о возможной экскурсии в Глендалох, куда они поедут смотреть долину подковообразной формы. Это вызывает настоящую шумиху. Подковообразная долина, образованная ледником! С ней!

Еще не так давно мало кого взволновала бы перспектива увидеть долину в форме подковы, как и вообще долину любой формы. До того как мистер О’Далайг лег на операцию по удалению желчного камня, единственный забавный факт, который могли бы припомнить ученики из курса географии, — это то, что в Турции есть город с названием Батман[13](нас. 131 986, основная промышленность: масло, пищевая). Но все переменилось, когда на сцену вышла мисс Макинтайр. Похоже, она умеет оживлять вещи, просто прикасаясь к ним указкой: они сразу начинают танцевать и искриться, совсем как метлы, чашки и прочее в “Ученике чародея”, — и мальчишки теперь сами не понимают, как это раньше география казалась им скучным предметом. Этот новообретенный интерес к окружающему миру не ограничивается только часами школьных уроков. Под попечительством мисс Макинтайр эти прежде равнодушные мальчишки — мальчишки, которые даже глядеть ни на что не хотели, кроме своих электронных экранов, — вдруг преобразились в воинственное, будто “Талибан”, движение экологов-фанатиков. Они пишут гневные письма директорам предприятий, загрязняющих окружающую среду; они шпыняют родных матерей за то, что те способны проехать полмили на машине только ради того, чтобы купить одну-единственную сдобную булку; они беспощадно расправляются с любым пригодным для переработки предметом, оставленным без присмотра хоть на минуту (неоткупоренные жестянки с кока-колой, тетрадки с домашним заданием), и ругают товарищей за неумелое использование дезодорантов-распылителей. Рупрехт, конечно, говорит, что все подобные частичные меры не будут иметь никакого эффекта и что даже если будут предприняты более решительные действия (которых, возможно, так и не последует), все равно Земля, скорее всего, уже перешагнула ту границу, до которой еще как-то можно было обратить вспять экологические разрушения, нанесенные природе человеком за последние два столетия. Но его никто не слушает.