Читать книгу "Что ты видишь сейчас? - Силла Науман"

Но все это только пустые домыслы. Правда в том, что я не знаю, как она выглядит. По прошествии многих лет замок Йоханны по-прежнему пустует, стены заросли плющом и мхом, а взрослое лицо я выдумал, глядя на ее сестер.

Но даже это не вся правда.

Да, вначале так и было, но недолго. А потом все совсем запуталось. Я не знаю, когда это началось, но тень Йоханны освободилась и перебралась из царства мертвых к живым, она прокралась в Анну.

Можно было предположить, что душа умершей дочери вселится в нашу следующую дочь, родившуюся через год, но, похоже, это не так. Она пришла в этот мир, чтобы унести, развеять нашу печаль и просто жить дальше. Не было сомнений в ее силе и свете. Мы были счастливы и решили, что это настоящее чудо жизни, которая приходит со своей собственной вселенной, своим неприступным замком и, как точно выразился Питер Пэн в сказке, от каждого первого детского смеха рождается фея.

Однако спустя много лет мне стало ясно, что мертвые, несмотря на все, что мы говорим и во что верим, все равно вмешиваются в жизнь живых. Я не мог держать порознь два мира таких непонятных мне девочек, фея один только раз оживила души сразу двоих детей, потому что одной из них не хватило времени, чтобы успеть рассмеяться в первый раз.

Возможно, это все было стремлением памяти спрятать боль потери и попыткой превратить два горя в одно. Или просто результатом постоянного отрицания смерти ребенка. Отпечаток собственного неумолимого старения позволил этому ребенку, так и не начавшему жить, тишине огромного пустого замка и путанице комнат и залов в конечном счете оставить след в знакомых комнатах и запечатлеться в чертах твоих детей.

Все очень запутанно.

И я не знаю, куда подевался тот мальчик, что быстро бежал по школьному двору. Я видел, как он исчез в темноте. Перед которой из моих дочерей на самом деле он бежал впереди?

Иногда я думаю по-другому. Не то чтобы смерть перетасовала карты, скорее я сам создал судьбу обеих моих несчастных девочек — Йоханны и Анны, взяв понемногу от каждой и связав в единую жизнь. Жизнь, которая больше подходила бы непослушному, сильному и быстроногому мальчишке. Воспоминаниями, фантазиями и надеждами я создал призрачный мир, со временем ставший реальностью и настоящей жизнью.

Наверное, это можно было назвать забвением или, скорее, некоторым искажением памяти, некоторым смешением неопровержимых фактов и лжи. Я, конечно, не считал Анну и мертвую дочь единым целым, совсем нет, я ведь не сумасшедший. Но где-то глубоко в моем сознании, в едва уловимых ощущениях на коже, в ярком дневном свете, в темноте, охраняющей мой сон по ночам, их образы беспрепятственно смешиваются друг с другом, сливаются в одну жизнь, хотя я знаю, что это всего лишь плод моего воображения.

Ученые говорят, что памятью управляют клетки мозга. Что сохранение сведений в банке памяти происходит в результате проникновения информации в химические субстанции, носители памяти. У зрительной памяти свои ячейки, у слуховой — свои и так далее. Согни миллиардов нервных клеток отвечают за сортировку, хранение и распознавание информации в памяти.

Но есть слепые пятна. Некоторые из них вызваны тем фактом, что воспоминание — это реальное событие, так похожее на другие, что мозг не в силах их разделить. Другое дело — что воспоминания менее осязаемы и зримы, ведь сохранить событие до мелочей для нашего мозга не представляется возможным. Различия между реальностью и тем, что хранится в мозгу, бывают незначительными, а бывают решающими. Получается, что мы можем просто-напросто украсть чужое воспоминание, если история одного человека постепенно внедрится в сознание другого до такой степени, что в конце концов станет невозможно понять, где начинаются и заканчиваются твои ощущения, а где чужие. То есть история настолько запомнится или потрясет человека, что он уже будет не в состоянии отделить реальность от вымысла.

Вот и мой мозг стер границу между Анной и мертвой девочкой. Это смешение происходило постепенно, и я не сознавал того, что процесс начался. Память об одном ребенке плавно перетекла в представление о другом, а я не почувствовал, как это произошло. Все случилось как-то незаметно, в итоге я начал воспринимать две жизни разных людей как одну. Как-то раз я заметил, что не разделяю их больше, что все, что касалось маленькой Йоханны и ее смерти, накладывает отпечаток на жизнь Анны и ее личность. Сложно описать, как смешение ощущалось моими органами чувств, как оно повлияло на мое восприятие Анны, но оно было там. Так же, как человек познает бесчисленными ощущениями свое тело — кожу, удары сердца, функции организма, он чувствует и свои мыслительные процессы, мир своих чувств и свою личность. И во мне эти двое детей слились в единое неделимое целое.

Я совершил зло почище проделок врунов или воришек. Я украл не только неиспользованные возможности непрожитой жизни Йоханны, но и изменил будущее Анны. Это тайное похищение продолжится, пока его не остановит смерть. Только смерть может зачеркнуть мои мысли, и каждый день я боюсь этого разоблачения.

Смешение чувствуется во всем. В замке Анны есть пустые комнаты, где мы тщетно ищем ту, чье взрослое лицо никогда не увидим. Мы видим, как Анна движется внутри замка, который постепенно растет и расширяется. Стены становятся все выше, комнат все больше. Дверь за дверью, огромные залы, большие комнаты для чаепитий и пустынные столовые.

В саду замка мы с Ингрид теряемся в догадках и постоянно ссоримся по поводу самой удобной смотровой площадки или того, на какую часть здания мы сегодня должны внимательно поглядеть. Мы постоянно ищем нужные слова для описания того, что видим.

Однажды в Лондоне, на конференции по безопасности, я встретил мужчину, который рассказал, что его единственный ребенок, сын-подросток, внезапно тяжело заболел и вскоре умер. Это случилось весной за пять лет до нашей встречи. Его рассказ оказался недолгим и не содержал подробностей о возможных причинах и симптомах болезни, но был исполнен боли и горя. Мужчина сказал, что хуже всего бывает весной, когда распускаются листочки, поют птицы и восход напоминает ему о мальчике.

Я выслушал его, потом мы долго разговаривали. Он рассказал и о своей жене, о том, как после смерти сына они сплотились. Между ними появилась близость, которой никогда не существовало раньше, почти нездоровая близость, говорил он. Словно они стали единым целым. Им казалось, что сын до сих пор существует в этом их единении и силой своего горя они могут вызвать его, пообщаться с ним. Они по-прежнему были родителями, хотя остались совсем одни и больше не имели детей.

На следующий день, когда мы прощались в аэропорту, у меня возникло чувство, что мы давно знаем друг друга. Я долго смотрел ему вслед. Он нес пальто через руку, а другой крепко сжимал портфель, и я подумал, что завидую ему. Страдание из-за гибели единственного ребенка придало его жизни ясность, вескость и остроту. Она обрела четкие контуры. Горе было границей, где заканчивалось и начиналось летоисчисление, единственно правильное. Я подумал, что есть разница между потерей взрослого ребенка и малыша. Каждый вновь прибывший в этот мир ребенок таит бесконечную загадку и надежду на жизнь. И если он неожиданно поворачивает в обратную сторону, то загадка остается неразгаданной и родители до конца своих дней будут пытаться постичь эту тайну. Ребенок, который умирает в более старшем возрасте, успевает стать частью этого мира, превратиться в личность, что, в свою очередь, заставляет родителей понимать, кого они потеряли.