Читать книгу "Дождь для Данаи - Александр Иличевский"

В такой непростой ситуации, в какой оказались мы, пытаясь разобраться с этими двумя строчками, видимо, было бы наиболее верным средством — воззвать к чувству здравого смысла. Чтобы остановить умножение вариативности интерпретаций, следует сосредоточиться на том, о чем, собственно, стихотворение — на функциональном соотношении Поэта-Ястреба и Языка-Полета:

Существует, как мы знаем, три метода познания: аналитический, интуитивный и метод, которым пользовались пророки, — посредством откровения. Отличие поэзии от прочих форм литературы в том, что она пользуется сразу всеми тремя (тяготея преимущественно ко второму и третьему), ибо все три даны в языке; и по% рой с помощью одного слова, одной рифмы пишущему стихотворение удается оказаться там, где до него ни% кто не бывал, — и дальше, может быть, чем он сам бы желал. Пишущий стихотворение пишет его прежде все% го потому, что стихосложение — колоссальный ускоритель сознания, мышления, мироощущения. Испытав это ускорение единожды, человек уже не в состоянии отказаться от повторения этого опыта, он впадает в зависимость от этого процесса, как впадают в зависимость от наркотиков или алкоголя. Человек, находящийся в подобной зависимости от языка, я полагаю, и называется поэтом.[17]

7. Приложение

Недоносок

Я из племени духов,

Но не житель Эмпирея,

И, едва до облаков

Возлетев, паду слабея.

Как мне быть? Я мал и плох;

Знаю: рай за их волнами,

И ношусь, крылатый вздох,

Меж землей и небесами.

[Весел я небес красой,

Но слепец я. В разуменье

Мне завистливой судьбой

Не дано их провиденье.

Духи высшие, не я,

Постигают тайны мира,

Мне лишь чувство бытия

Средь пустых полей эфира.]

Блещет солнце — радость мне!

С животворными лучами

Я играю в вышине

И веселыми крылами

Ластюсь к ним, как облачко;

Пью счастливо воздух тонкой,

Мне свободно, мне легко,

И пою я птицей звонкой.

Но ненастье заревет

И до облак свод небесный,

Омрачившись, вознесет

Прах земной и лист древесный.

Бедный дух! ничтожный дух!

Дуновенье роковое

Вьет, крутит меня, как пух,

Мчит под небо громовое.

Бури грохот, бури свист!

Вихорь хладный, вихорь жгучий!

Бьет меня газетный лист,

Удушает прах летучий!

Обращусь ли к небесам,

Оглянуся ли на землю —

Грозно, черно тут и там;

Вопль унылый я подъемлю.

Смутно слышу я порой

Клич враждующих народов,

Поселян беспечный вой

Под грозой их переходов,

Гром войны и крик страстей,

Плач недужного младенца…

Слезы льются из очей:

Жаль земного поселенца!

Изнывающий тоской,

Я мечусь в полях небесных,

Надо мной и подо мной

Беспредельных — скорби тесных!

В тучу кроюсь я, и в ней

Мчуся, чужд земного края,

Страшный глас людских скорбей

Гласом бури заглушая.

Мир я вижу как во мгле;

Арф небесных отголосок

Слабо слышу… На земле

Оживил я недоносок.

Отбыл он без бытия:

Роковая скоротечность!

В тягость роскошь мне твоя,

О бессмысленная вечность!

Осенний крик ястреба

Северо-западный ветер его поднимает над

сизой, лиловой, пунцовой, алой

долиной Коннектикута. Он уже

не видит лакомый променад

курицы по двору обветшалой

фермы, суслика на меже.

На воздушном потоке распластанный,

одинок,

все, что он видит, — гряду покатых

холмов и серебро реки,

вьющейся точно живой клинок,

сталь в зазубринах перекатов,

схожие с бисером городки

Новой Англии. Упавшие до нуля

термометры — словно лары в нише;

стынут, обуздывая пожар

листьев, шпили церквей. Но для

ястреба это не церкви. Выше

лучших помыслов прихожан,

он парит в голубом океане, сомкнувши

клюв,

с прижатою к животу плюсною —

когти в кулак, точно пальцы рук, —

чуя каждым пером поддув

снизу, сверкая в ответ глазною

ягодою, держа на Юг,

к Рио-Гранде, в дельту, в распаренную толпу

буков, прячущих в мощной пене

травы, чьи лезвия остры,

гнездо, разбитую скорлупу

в алую крапинку, запах, тени

брата или сестры.

Сердце, обросшее плотью, пухом,

пером, крылом,

бьющееся с частотою дрожи,

точно ножницами сечет,

собственным движимое теплом,

осеннюю синеву, ее же

увеличивая за счет

еле видного глазу коричневого пятна,

точки, скользящей поверх вершины

ели; за счет пустоты в лице

ребенка, замершего у окна,

пары, вышедшей из машины,

женщины на крыльце.

Но восходящий поток его поднимает

вверх

выше и выше. В подбрюшных перьях

щиплет холодом. Глядя вниз,

он видит, что горизонт померк,

он видит как бы тринадцать первых

штатов, он видит: из

труб поднимается дым. Но как раз

число

труб подсказывает одинокой

птице, как поднялась она.

Эк куда меня занесло!

Он чувствует смешанную с тревогой

гордость. Перевернувшись на

крыло, он падает вниз. Но упругий

слой

воздуха его возвращает в небо,

в бесцветную ледяную гладь.

В желтом зрачке возникает злой

блеск. То есть помесь гнева

с ужасом. Он опять

низвергается. Но как стенка — мяч,

как падение грешника — снова в веру,

его выталкивает назад.

Его, который еще горяч!

В черт-те что. Все выше. В ионосферу

В астрономически объективный ад

птиц, где отсутствует кислород,