Читать книгу "Великая мать любви - Эдуард Лимонов"

— Что я могу для вас сделать, young man? — спросил меня сэйлсмэн Зигмунд Фрейд. Черноглазый, веселый и подозрительный, он изъяснялся на грубейшем английском, свидетельствовавшем о куда более низком социальном происхождении, чем у его двойника, но по хитрым глазам было видно, что опыт и практика сделали из него отличного чтеца человеческих душ.

— Я хочу приобрести нож, — сказал я. — Мне он нужен.

— Я вижу, янг мэн, — согласился Фрейд. — Тебе он действительно нужен. — Представители его племени обыкновенно отличаются разговорчивостью. В штате Нью-Йорк продажа населению оружия по воле властей чрезвычайно затруднена, магазин вовсе не был забит посетителями, бедняга Фрейд, по-видимому, страдал от вынужденного мутизма… Правда, он мог разговаривать с другими сэйлсмэнами… — О, тебе ужасно нужен нож, янг мэн, — воскликнул он и сочувственно поглядел на меня. А что еще он мог сказать? Мой костюм — такой можно было подобрать в мусоре, сандалеты были из той же коллекции, контактные линзы мои покрылись налетом пятнышек неизвестного происхождения и царапали глаза, и глаза болели. Покрасневшие, они, я предполагаю, сообщали мне больной вид. Я много пил тогда, и физиономия моя оставалась перманентно опухшей, я курил крепкую марихуану и… короче, я был не в лучшем состоянии. «Янг мэн, изрядно потрепанный жизнью» — вот как я сам себя определял, глядя в зеркало. И было непонятно, выпутаюсь ли я из моих историй.

— Сколько денег ты можешь истратить? — спросил меня Зигмунд Фрейд.

— Двадцать долларов.

— Жаль, — сказал он. — За двадцать два есть отличный немецкий армейский нож. Они — джерманс — понимают, как наилучшим образом отправить человека на тот свет. Хочешь посмотреть?..

Я хотел. Кроме двадцати, у меня было еще множество монет во всех карманах джинсов, но я не был уверен, наберется ли на два доллара. В любом случае, я взял все свои «мани», следующий же чек из Вэлфэр должен был прибыть только через пять дней. Меня это обстоятельство мало заботило, я врос в Нью-Йорк корнями, я мог прожить в нем пятьсот пятьдесят пять дней без «мани». Я знал как. Единственная серьезная неприятность безденежного существования состояла в том, что оно лишало меня одиночества. Одиночество, я выяснил на собственной шкуре, в сильно развитом капиталистическом обществе стоит денег. Странно, казалось бы, с первого взгляда люди боятся одиночества и ищут именно общения. Почему же одиночество стоит «мани»?..

— Хочешь полюбоваться? — повторил он.

— Да.

Он беззаботно оставил меня и ушел во внутреннюю кишку. Впрочем, все витрины были заперты на замки и в большом ангаре магазина присутствовали еще два сейлсмэна и несколько покупателей. Вернулся и положил передо мной изделие в ножнах из грубой свиной кожи. Извлек. Тяжелая рукоять, сильное тело с двумя канавками для стока крови. Инструмент предназначался не для разрезания, не для легких хулиганских порезов по физиономии, нет, у него в руках находился инструмент для глубокого пропарывания, для достижения внутренних укромных органов, спрятанных в глубине тела.

— Видишь, — сказал Зигмунд Фрейд, — это, янг мэн, именно то, что тебе нужно. Порет глубоко и верно. Ты ведь собираешься ходить на охоту на дикого зверя, я так предполагаю? Никакой зверь не устоит перед прямым ударом, нанесенным верной рукой.

Я ощупал нож и прочел надписи, удостоверяющие, что он немецкий. — А у вас нет таких, знаете, лезвие выскакивает изнутри… С пружиной?

— Но, son[39],— сказал он весело. — Такие запрещены законом. Форбиден. Верботтен! — повторил он почему-то по-немецки. — И поверь мне, son, эти игрушки с пружинами, с кнопками — они для легкомысленных фрикс, для хулиганов, не для серьезных людей. Я тебе предлагаю серьезного, боевого друга, сан. Нож для настоящих мужчин. Бери его, он не избавит тебя от всех твоих проблем, но в его компании некоторые из них покажутся тебе куда менее значительными.

И Зигмунд посмотрел на меня психоаналитическими глазами.

— Вы немецкий еврей? — спросил я.

— Да. А что, чувствуется национальный патриотизм?

— Чувствуется. И еще вы похожи на Зигмунда Фрейда. Вам когда-нибудь говорили? На отца психоанализа.

— Лучше бы я был похож на Президента «Чейз Манхэттан Бэнк», янг мэн, — сказал он. — Берешь нож?

— Если дотяну до двадцати двух долларов.

Я извлек двадцатку, вывалил монеты, и мы стали считать. Оказалось лишь 21 доллар и 54 цента.

— I am sorry, — сказал я.

— Take it, — он придвинул нож ко мне. — Он таки нужен тебе. Нью-Йорк — серьезный город, янг мэн.

И он стал сметать мою мелочь, ведя ее по поверхности ящика из непробиваемого стекла в ковшик руки. Под мутным стеклом, пронизанном проволоками, лежали совсем уж серьезные вещи. Револьверы больших калибров. Я заметил среди них «Маузер 57». От выстрела из такого череп человеческий разлетается, как спелая тыква, с хваленым серым веществом головного мозга. Брызгами.

Он помедлил, склонившись над ковшиком своей руки. Вынул из нее десять центов.

— Take a dime.[40]Позвонишь кому-нибудь. Скажешь, что ты жив.

До Бродвея далеко, но я прохожу иногда по рю дэ Лион. У витрины всегда стоит male![41]Мне кажется, что, поскольку улица пустынна, пугливые и скрытные мужчины могут вдосталь полюбоваться на отнятую у них мужественность. Вот, скажем, у магазина на рю Ришелье, который и больше и богаче, они останавливаются куда реже. На рю дэ Лион же всегда стоят, ветер или дождь, или жара плавит асфальт… И глаза у них невыносимо грустные. Как у кастрированного кота, которого хозяин лишил мужественности, дабы он не причинял ему хлопот своими романтическими страстями.

Эдуард Лимонов

Первое интервью

Когда я вылез наконец из сабвэя, стемнело и пошел снег. Пардон, я выбрал не тот глагол, снег не шел, но ветер швырял его мне в физиономию, залепляя и ослепляя. Если добавить к этому, что прошлой ночью шел дождь и наутро капризная нью-йоркская температура, вдруг упав, заморозила выпавшие осадки и превратила город в гигантский каток, то можно себе представить, в каких условиях я добирался от сабвэя до его дома… Я приехал на первое в моей жизни журналистское задание. Моисей Бородатых поручил мне взять интервью у Юрия Тихонова, знаменитого когда-то перебежчика, у одного из первых послевоенных предателей родины. Еще Сталин приговорил его к расстрелу.

Хватаясь за ограды и столбики почтовых ящиков, я двигался в нужном направлении. По телефону он объяснил, как мне добраться. — Всего ничего, — сказал он, — несколько блоков. Однако, когда я ему звонил, были еще другие погодные условия.

Мне его окраина не нравилась, хотя в редакции мне с уважением сказали, что «Тихонов имеет дом в очень хорошем районе». Его очень хороший район был так же мрачен и черно-бел, как и нехорошие районы, и судя по всему даже в мае в нем не цвели розы. Цемент, кирпич, металл… Снег стучал о мое, вдруг съежившееся, как шагреневая кожа у Бальзака, кожаное пальто. Мне сделалось тоскливо. Мне часто последнее время вдруг становилось тоскливо. Тому были разные причины. Первый год в Нью-Йорке заканчивался, однако похвалиться мне было нечем. Тесная квартирка на Лексингтон, тараканы, постоянно отсутствующая девушка-жена, пытающаяся стать моделью, что-то у нас с ней не ладилось, работа… тут я вспомнил похвалу старого мафиози Моисея Бородатых и приободрился: «Вы будете очень хорошим журналистом, Лимонов, — сказал он мне как-то. — Вы уже хороший журналист. Вам лишь не хватает опыта».