Читать книгу "Невольница гарема - Пьер Лоти"

Мы хотели вернуться через Бурсу и Муданью; однако наши деньги были на исходе, и мы поехали в Карамусар, где потратили на завтрак последние пиастры. Мы держали совет, в результате которого я отдал свою рубашку Ахмету, и он ее продал. Этих денег хватило на обратную дорогу, и мы погрузились на судно с легким сердцем и легким кошельком.

Стамбул мы увидели с радостью. Несколько дней изменили его облик; новые растения выросли на крыше моей лачуги; щенята, появившиеся на свет перед моим путешествием у порога моего дома, теперь уже умели тявкать и вилять хвостиками; их мамаша встретила нас с нескрываемой радостью.

LXV

Азиаде пришла в первый же вечер и рассказала мне, как она за меня беспокоилась и сколько раз молила Аллаха:

– Аллах! Селамет версии, Лоти! (Аллах! Оберегай Лоти!)

Она принесла мне что-то тяжелое, в маленькой коробочке, пахнущей, как и она сама, розовой водой. Она вся сияла, вручая мне этот таинственный маленький предмет, старательно запрятанный в ее платье.

– Держи, Лоти! Бу бенден сана хедие. (Это тебе подарок от меня.)

Подарком оказался тяжелый перстень из кованого золота, на котором было выгравировано ее имя.

Она уже давно мечтала подарить мне перстень, на котором я мог бы увезти ее имя в мою страну, но у бедняжки не было денег. Она жила в полном довольстве, даже в относительной роскоши; она могла принести мне куски вышитого шелка, подушки и всякие другие вещи, которыми могла распоряжаться, как своими. Однако деньги ей выдавались только маленькими суммами; все платежи проходили через руки Эмине, ее служанки, и Азиаде было трудно купить кольцо на деньги, что она сэкономила. Тогда она подумала о своих драгоценностях; однако ей было боязно выставить их на продажу или обменять; пришлось прибегнуть к крайнему средству. Ее собственные драгоценности тайком расплющил молотом один кузнец из Скутари, и она принесла их мне превращенными в массивный, неправильной формы, громадный перстень.

Я поклялся ей, что этот перстень будет со мной до конца жизни…

LXVI

Стояло сияющее зимнее утро – мягкое утро Леванта.

Азиаде, покинувшая Эюп за час до меня и спустившаяся к Золотому Рогу в сером платье, направлялась, теперь уже в розовом платье, в Мехмед-Фатих, в гарем своего господина. Из-под белой вуали виднелось ее весело смеющееся лицо. Рядом с ней была старая Кадиджа, и они обе удобно расположились на корме их удлиненного каика, нос которого был украшен жемчугом и позолотой.

Мы с Ахметом двигались по Золотому Рогу в противоположном направлении, вытянувшись на красных подушках, в каике с двумя гребцами.

Передо мной открывалось утреннее великолепие Константинополя; дворцы и мечети, розовые от лучей восходящего солнца, отражались в спокойных глубинах Золотого Рога.

Черные ныряльщики – целая ватага – прыгали и кувыркались вокруг рыбацких баркасов, ныряя головой вперед в ледяную воду.

Нечаянно или по капризу лодочников наши золоченые лодки прошли одна мимо другой так близко, что пришлось отталкиваться веслами. Лодочники обрушили обычные для таких случаев проклятия друг на друга: «Сука! Сукин сын! Сукин внук и правнук!» При этом Кадиджа исхитрилась послать нам улыбку, показав свои длинные белые зубы. Азиаде, наоборот, даже бровью не повела.

Она, казалось, была поглощена проделками ныряльщиков.

– Не шайтан хайван! – сказала она Кадидже. (Ну и чертенята!)

LXVII

«Кто знает, когда минует эта прекрасная пора,

кто из нас останется в живых?

Веселитесь, радуйтесь, ведь весна проходит быстро,

она не вечна. Вслушайтесь в песню соловья:

пора весны приближается.

В каждую рощу весна приносит колыбель радости.

Миндальное дерево осыпает свои серебряные цветы.

Веселитесь, радуйтесь, ведь пора весны проходит

быстро, она не вечна»[63].

…Еще одна весна, миндаль цветет, и я с ужасом вижу, что каждое время года все дальше уводит меня в ночь, каждый год приближает меня к пропасти… Куда я иду, Бог мой?.. Что будет дальше? И кто окажется возле меня, когда мне придется испить эту печальную чашу?..

Это пора радости и удовольствия: пришла весна.

«Не молись вместе со мной, священник; время для этого еще не пришло».

IV. Мене, текел, перес[64]

I

Приказ об отплытии грянул как гром среди ясного неба: «Дирхаунд» отзывали в Саутгемптон. Я перевернул все вверх дном, чтобы уклониться от исполнения приказа и продлить свое пребывание в Стамбуле; я стучал во все двери, включая дверь оттоманской армии, которая легко открылась передо мной.

Дорогой друг, – сказал на чистейшем английском принявший меня паша, демонстрируя безукоризненное воспитание, какое получали высокородные турки, – мой дорогой друг, собираетесь ли вы также принять ислам?

Нет, ваше превосходительство, – сказал я, – мне не трудно принять оттоманское подданство, изменить имя и родину, но официально я предпочел бы остаться христианином.

Хорошо, – сказал он, – я тоже предпочитаю такой вариант; принимать ислам нет необходимости, и мы тоже не любим отступников. Хочу вас предупредить, – продолжал паша, – ваши услуги не могут быть лишь временными, этому воспротивилось бы и ваше правительство; решение о переходе к нам на службу должно быть окончательным и бесповоротным. Подумайте, хотите ли вы у нас остаться. Если вы не уйдете на вашем корабле, это создаст, мне кажется, дополнительные трудности: у нас остается слишком мало времени для необходимых процедур. Если же уйдете, вы сможете подольше поразмышлять над столь важным для вас решением и присоединиться к нам позже. Если же вы хотите решить все немедленно, я постараюсь сегодня же вечером представить ваше заявление его величеству султану. У меня есть основания полагать, что ответ будет благоприятным.

– Ваше превосходительство, – сказал я, – я предпочел бы, если это возможно, чтобы все решилось немедля; позже вы обо мне забудете. Я только попрошу у вас отпуск для того, чтобы навестить мать.

Согласившись на то, что мне будет предоставлен час на размышления, я вышел на улицу.

Этот час показался мне очень коротким, минуты мчались словно секунды, и мои мысли теснились, отталкивая одна другую.