Читать книгу "Опасное решение - Фридрих Незнанский"

В доме было пусто. Перешли в пристройку. Калужкин намекнул Турецкому про старые ульи. В пристройке были собраны заготовки для новых пчелиных жилищ. Их также перевернули-переломали бесцеремонные оперативники, срывавшие на невинных ульях свою злость. И тут ничего нужного не могло быть. Но все же внимательно осмотрели.

Оставался сарай, где хранилось старье, годное еще на детали.

Если из дома в пристройку перешли без сложностей – внутренние двери никому в голову не пришло опечатывать, то с сараем было сложнее. Был он добротный, с одной дверью, запертой на висячий амбарный замок, и ключа от него не было, вероятно, увезли сыщики с собой, чтобы соблазна проникнуть в сарай ни у кого из местных жителей не появлялось. Именно к «местным», а не к хозяевам, отнесли они и Катю Нефедову с ее сыном. И, следовательно, как довольно цинично констатировал Полозков, ей «не хрен» делать в чужом доме, когда свой имеется. Не прописана, значит, и рассуждать не о чем, а «проникновение» будет квалифицироваться как незаконное и преследоваться в уголовном порядке. Что после этого сделаешь? Никакие уверения Калужкина во внимание приняты не были. Произвол, другими словами.

В принципе Турецкому было наплевать, что потом скажут замотаевские «правоохранители», – проник, значит, надо было. Когда вопрос предъявления доказательств невиновности Антона дойдет до нужной точки, Александра Борисовича уже не будет в этой станице. Так что, вскрывать будем или еще поищем лазейку?

Катя вдруг вспомнила о сыне. Петечку надо спросить, он тут бегал с приятелями, все знает, как и прочие станичные мальчишки. И сын подсказал выход. Точнее, вход в сарай. Оказались все те же пресловутые дощечки. Отодвинул от угла строения две штуки, и дыра открылась. Лаз, иначе говоря. Турецкому пришлось лечь на землю и ползком протиснуться в темноту сарая. Получилось.

Тщательный осмотр внутреннего помещения, где также было все перевернуто в буквальном смысле, ничего нужного не дал. Единственное, что мог сделать Антон, чтобы спрятать секретные бумаги, это зарыть их в земляном полу. Но и осмотр пола тоже не выручил: земля повсюду была утоптана – никаких следов лопаты. Разочарованный, Александр Борисович протиснулся обратно, потеряв при этом пуговицу от рубашки. Но заметил тогда, когда уже выбрался наружу. Пуговица – это улика. И ее следовало уничтожить. Но снова лезть в темноту он был уже не способен. Выручил Петечка, присутствовавший при осмотре сарая. Он юркнул обратно и вскоре появился со злосчастной пуговицей, зажатой в перепачканном кулачке. Понятно, что Катя предложила немедленно пришить ее на место. Но для этого пришлось пройти к ней в дом, где были иголка с ниткой.

Рубашку он снял, женщина взялась за работу. Дело в том, что пуговица оторвалась с «мясом», за гвоздь, вероятно, зацепилась. Надо было заодно уж и дырку заштопать.

А Турецкий, наблюдая за тем, как быстро и ловко снуют Катины пальцы, все размышлял о том, почему Антон намекал на свои совсем старые ульи. Где они были? Настоящего старья Турецкий нигде не видел. Только отдельные детали. Под ними ничего не спрячешь, а если бы и решился, так материалы бы нашли при обыске, – перевернули же все с ног на голову.

– Где ж он может старье хранить? – задумчиво спросил он у самого себя и развел руками. – Наверное, я ничего не понял. Или он слишком «затемнил» свое признание.

Антон же не мог там, в комнате для свиданий, сказать открыто: ищи, мол, там-то и там. Турецкий не доехал бы еще до Ивановской, когда в станице уже было бы снова все перерыто и перевернуто. И обнаружено. А затем?.. Нет, вовсе неизвестно, постарался бы освободить Калужкина генерал Привалов или нет. Выпустить – значило расписаться в том, что компромат имел к уважаемому Алексею Кирилловичу самое непосредственное отношение. А вдруг еще кто-то его уже видел, кроме Калужкина? Или снял новую копию, зная, что генерал постарается любые бумаги, касающиеся его преступной деятельности, немедленно уничтожить? Так что сказанное им второпях Людмиле можно было расценивать лишь в качестве очередной лжи господина генерала.

– А как он сказал? – почему-то робко спросила Катя, отрывая взгляд от пуговицы и глядя на Турецкого снизу вверх.

Александр Борисович слегка удивился вопросу, но вспомнил, что передавал Кате свой разговор с Антоном не дословно, а лишь в общих чертах. Об ульях, о том, что пчелки погибнут… О том, что их жалко…

– Нет, – нетерпеливо спросила Катя. – Как он это сказал? Какие улья?

– Погодите, сейчас вспомню… постараюсь… Да, я его спросил: «Пчел жалко?» А он ответил так: «Чего жалеть… Их там уже давно нет. Погибли, наверное, без хозяина. Да и ульи уже… совсем старые, на дрова годные». Кажется, он так сказал. «Я их, мол, менять собирался, да руки так и не дошли». Я сказал: «Выйдете, новые купите. Или все-таки жалко?» И он два раза, почти незаметно, отрицательно качнул головой, как если бы сказал «нет». В смысле, думаю, не жалко. Вот, собственно, и весь наш разговор. Кроме чисто служебной информации о расследовании и защите осужденного, с чего мы начали и чем закончили встречу. Говорит вам это о чем-нибудь, Катюша?

Она задумалась, потом глаза ее вдруг блеснули.

– Значит, он сказал: «На дрова годные?» Так?

– Ну, вроде того, не могу повторить дословно, но смысл такой.

– Пойдемте, – она решительно поднялась, потом обратила внимание на рубашку, которую держала в руках, улыбнулась и села. – Сейчас закончу.

Наконец, он надел рубашку, застегнулся, поблагодарил и посмотрел вопросительно. Катя снова встала и жестом позвала его за собой.

Как во всех станичных домах, и у нее была пристройка к дому и поодаль небольшой сарайчик, где, вероятно, держали все ненужное – на всякий случай. Сарай был старый, щелястый, и осматривать его можно было, даже не включая фонарик. В одном из углов, на расколотых и сложенных в штабель дровах – скорее, высушенных палках, ветках и прочем мусоре, который еще способен гореть, лежали старые доски. Как сразу понял Турецкий, это были разобранные – опять-таки на дрова – старые и пришедшие в полную негодность стенки ульев. Катя подошла поближе и предложила:

– Вот, поищите здесь, Александр Борисович, он, бывало, наведывался сюда. Старье складывал ненужное, что еще гореть может, а к делу приспособить нельзя. Хлам, одним словом. Эти доски он чинить не собирался, дровами называл, хотя и в печку кидать не торопился, у нас же с лесом непросто, знаете…

И Турецкий неожиданно почувствовал странное облегчение, словно решилась сложная задачка. Он подошел к доскам, снял их со штабеля по одной, потом немного поворошил дровишки и вытащил старую брезентовую сумку. Катя почти с испугом смотрела на него.

– Дверь прикройте, – на всякий случай сказал он, и когда Катя потянула на себя скрипучую дверь, присел на груду дров и раскрыл сумку. В ней была небольшая, перевязанная бечевками бумажная папочка. Развязал, увидел густо исписанные листки, наклонился к ним поближе и разглядел в полутьме имена, фамилии и адреса…

– То? – только и спросила Катя.

– Думаю, то самое, – негромко ответил Турецкий. – А теперь слушайте меня внимательно. Ни вы, ни Петя не должны знать, что я был у вас. Тем более заходил, осматривал и что-то искал. Никакого сарая, никаких досок от старых ульев вы не знаете. Эти, – он кивнул в сторону двери, – не пощадят никого, чтобы завладеть листками. Вам понятно?