Читать книгу "В лесной глуши - Эухенио Фуэнтес"

– Вам сказал егерь? – опередила его донья Виктория.

– Да.

– Мы думали, он и не вспомнит. Это было больше года назад.

– Похоже, довольно трудно забыть все, что связано с этой девушкой. Как ни странно, люди очень хорошо помнят даже мимолетные встречи с ней, – сказал Купидо.

Донья Виктория отпила портвейн и посмаковала его перед тем, как проглотить, увлажняя десны, в которых когда-то все зубы были целы, и сухие губы, которые, наверное, были нежными и сладкими, когда в последний раз целовали мертвого ребенка.

– Я тоже ее помню, – сказала старуха, устремив взгляд в окно. – Ее нелегко забыть. Когда случился тот небольшой пожар, любая на ее месте впала бы в истерику, лила бы слезы, пытаясь вызвать жалость и спастись от большого штрафа. Но она убедила всех, что раскаивается... Она обладала даром просить прощения глазами, не теряя при этом ни капли собственного достоинства. Даже больше, она внушала всем полную уверенность: никогда больше ничего подобного не повторится.

Они все помолчали несколько секунд, словно пытаясь представить образ, который донья Виктория только что воскресила в их памяти.

– Кроме того, – добавила старуха тихим голосом, – она была очень красивой. Женщина, ради которой мужчина пойдет на что угодно.

Купидо поднял глаза на Эспосито, ожидая, что по этому поводу скажет мужчина. Но адвокат стоял с упрямо опущенной головой и близоруко глядел на волосы старухи, седые и тонкие, как паутина, разделенные прямым пробором точно на две части – с той элегантностью, которая исключает любую точность.

– Почему вы солгали? Почему скрыли, что знали ее? – упорствовал Купидо.

– Это вызвало бы неудобные вопросы лейтенанта. А соврав ему, не могли сказать правду вам, – ответил Эспосито. – В любом случае это не важно. Какая разница – ну поговорили мы с ней один раз...

– Никакой, если только поговорили.

– Да, только поговорили.

– И после этого вы ее больше не видели?

– Нет, никогда. Только на фотографиях в газетах с сообщением о ее смерти.

– Я уже сказала, что ее трудно забыть, – отметила донья Виктория.

Эта манера говорить вместе, поддерживая друг друга, как супружеская чета, снова навела детектива на мысль: они заранее обсудили ответы. У Купидо создалось впечатление, что беседа исчерпала себя и ни к чему не приведет. Он поднялся с кресла и приблизился к ним, чтобы проститься. Донья Виктория снова подала ему руку, ладонью вниз, как это делали женщины в девятнадцатом веке.

– Если захотите что-нибудь спросить, милости просим, – сказал Эспосито с некоторой иронией, которая не укрылась от детектива.

– Спасибо, – ответил он, подыграв адвокату.

11

Возможно, Купидо и сам не сознавал, насколько был прав, когда сказал о Глории: «Люди очень хорошо помнят даже мимолетные встречи с ней».

Октавио точно запомнил каждый ее жест, каждый взгляд, каждое слово. В первый раз он видел в ней жертву ситуации, во второй – она на жертву вовсе не походила. В день, когда случился тот небольшой пожар, служащие заповедника обвиняли Глорию и ее жениха в безрассудстве, недоумевая, как тем пришло в голову разводить костер в ветреный день, да еще в запретной зоне. Тогда он отступил на два шага, не желая присоединяться к этому грозному хору, который, однако, довольно скоро, по мере того как она просила прощения, затих, как рябь на поверхности пруда. Интересно, что было бы, разведи этот костер он? Эспосито уже давно понял, что нечто непостижимое – то ли уже само его физическое присутствие, то ли манеры, то ли печаль – заразительное уныние, свойственное людям, переставшим верить в счастье, – что-то, чего он не мог контролировать, так как не мог осознать, сразу восстанавливало против него всех, с кем он имел дело. Поэтому он постоянно был готов защищаться – Октавио был убежден, что каждый встречный может оказаться врагом. «Возможно, они бы избили меня, мне бы этого костра точно не простили», – подумал он, вспоминая о джипе, принадлежавшем заповеднику, который они подожгли однажды ночью вместе с Габино. Наблюдая за Глорией, видя, как под ее взглядом люди меняются в лице, как не могут оторвать от нее глаз, он испытывал по отношению к ней противоречивое чувство восхищения и ненависти. Восхищения, потому что все в ней – красота, поведение, любовь к жизни, которую она излучала, – казалось, просто обрекало ее на счастье; ненависти, потому что от нее, как от стенки, отлетало все то, что его обычно оскорбляло.

Как и всегда, когда он проводил несколько дней в делах, вернувшись в тот четверг домой из Мадрида в Бреду, он почувствовал себя особенно одиноким. Долгое общение с клиентами обычно вызывало усталость и напряжение, а на восстановление требовалось несколько дней. Когда ушел детектив, он закрылся в своей комнате, повторяя его слова: «Люди очень хорошо помнят даже мимолетные встречи с ней».

И неделю спустя после той первой встречи ему не удалось забыть ее. Прежде его опыт общения с женщинами ограничивался быстротечными визитами к проституткам, принимавшим его в своих скромных апартаментах, – мысль о том, чтобы войти в дом терпимости, где помимо него будут и другие мужчины, напряженные от желания и возбужденные алкоголем, приводила его в ужас. От продажных женщин он выходил неудовлетворенным, подавленным, с ощущением того, что зря потратил деньги, потому что никогда не осмеливался попросить того, чего ему хотелось на самом деле, потому что все было быстро, профессионально и впопыхах. Он был не в состоянии ни скрыться от непристойных слов женщины, опускающейся перед ним на колени, ни потребовать немного нежности; а только этого он искал – тишины и нежности.

Встретив Глорию, Октавио понял, какая женщина ему нужна. С одной стороны, он страстно хотел увидеть ее снова; с другой – не хотел воскрешать страдания, которые, как он уже знал, доставит ему их встреча. По ночам, перед тем как заснуть, Эспосито подолгу думал об этом парадоксе. Будучи одаренным человеком, обладая фантастической памятью и исключительным умением организовать собственное время, он мог приложить свой выдающийся ум к любой области науки и работать с терпением, на какое не способен даже профессиональный шахматист, – но отдавал себе отчет в том, что не знает женщины, которой мог бы все это предложить. Кроме, конечно, доньи Виктории, – ей он помогал вернуть отобранные земли. Иногда он представлял себя велогонщиком с сильными ногами, с легкими кита и сердцем коня, но заблудившимся на одиноком пересечении горных дорог, и не было вокруг никого, кто направил бы его, не было дорожного атласа, который указал бы путь меж гор, окутанных туманом, где повсюду таились обрывы. А иногда, когда ему удавалось заснуть, Эспосито снилось, что он погружается в черный бездонный колодец. Тогда, потеряв надежду всплыть, он размахивал руками, хотя сознавал, что выбраться удастся, только если погрузиться до самого дна, где должна быть лестница или веревка с крюком – что-нибудь, позволяющее вылезти наверх.

Он не виделся с Глорией еще два месяца, до конца прошлой осени. Тогда, в преддверии окончательного судебного решения, битва между доньей Викторией и властями достигла высшего накала, и в то же время все так запуталось, что ни один охранник не осмеливался помешать им передвигаться по заповеднику, когда они хотели осмотреть земли, из-за которых судились. Они всегда ездили в сопровождении Габино, старинного и верного компаньона доньи Виктории, – здесь старуха являлась его единственным защитником; этот человек лет шестидесяти знал Патерностер как свои пять пальцев еще с тех времен, когда озера не было и в помине. Он обладал невероятной силой и способностью заглотить в обед фунт хлеба и кило копченого мяса, а потом переваривал все это, как удав. Эспосито хранил неизгладимое воспоминание о Габино: однажды, когда он был еще совсем мальчишкой, тот катал его на своем осле. На решетчатой калитке висело осиное гнездо, и местные ребятишки никак не могли пройти. Так вот Габино раздавил гнездо голой рукой, причем ни одно жало не могло проткнуть его мозолистую кожу, огрубевшую за тридцать лет тяжелой физической работы.