Читать книгу "Разговоры о тенях - Евгений Юрьевич Угрюмов"

да Пушкин! ай да сукин сын!» или так: «Ну что, брат Пушкин? – Да так,

брат – так как-то всё…» – Здравствуйте, Николай Васильевич. Мне бы эти Ваши:

«Красавица всю ночь под своим одеялом… с правого бока на левый, с левого на

правый…», «Эх, не доведи, Господь, возглашать мне больше на крылосе

аллилуйя, если бы, вот тут же, не расцеловал её…» или: «Ну, то-то ну!

Заседатель, чтоб ему не довелось обтирать губ после панской сливянки!…», или

«То, разметавшись в обворожительной наготе… то…» – ах! кто Вас этому

научил?.. Или вот: «Её взгляд, и речи, и всё, ну вот так и жжёт, так и жжёт…»

Надо ещё сказать, что папа у Доктора был музыкантом (оперным певцом) и, как

это ни смешно (потому, что один папа у нас уже был такой; наоборот только),

увлекался судебно медицинской экспертизой (по-аматорски), он был оперным

певцом, читал книжки, научные журналы и вставлял обоснованные реплики,

когда дело (в книжке или журнале) доходило до медицинского расследования,

вставлял свои замечания во всякие исторические и про современность детективы,

например… ах, этих примеров, хоть пруд, говорят, пруди. На работу папа (звали

его как-то по-старинному, не припомню, пусть будет Имярек, – и теперь у нас

доктор Александр стал ещё и Имярековичем), папа всегда брал с собой на службу

какой-нибудь журнальчик или книжечку с описанием и фотографиями какого-

нибудь экзотического или какого-нибудь трогательного судебно-экспертного

рассечения, правильнее сказать расследования и рассматривал, и проглядывал

тексты и картинку у себя в гримёрке и даже до самого выхода на сцену, и бывало

уже даже до того (ибо – самая дивная красавица отнюдь не прекрасна, когда лежит

на столе посреди анатомического зала, с кишками на носу, с ободранным

бедром… как писал Гюстав Флобер Эрнсту Шевалье в 1837 году… по-моему, это

уже было… или будет), бывало до того, что картинка представала у него перед

глазами, ну, хотя бы, например, в партии «1-го послушника», или партии

«Антонио» (обе партии теноровые), а то и партии Отца Бенедиктина (партия

басовая, но и басом он мог) в «Обручении в монастыре», и вдохновленный его

96

голос звучал тогда так запредельно трогательно, что публика, порой,

аплодисментами прерывала действо и требовала на бис, и снова вспоминался, не

без удовольствия, прекрасный нос и израненное бедро… простите, что я говорю!

и снова приходилось (не без удовольствия, повторяю) выходить на «бис» и

«Антонио», и «1-му послушнику», и «Отцу Бенедектину», потом выходить на

отдельный поклон, умоляя тем вернуть к действию оперу, и слушать, мол, то ли

ещё будет, той ли ещё будет та ария Отца Бенедектина, когда он, в классическом

порыве, вскрывал до яремной артерии красоту, «ибо – самая дивная красавица

отнюдь не прекрасна, когда лежит на столе посреди анатомического зала, с

кишками на носу, с ободранным бедром…», пардон!

Всё бы это было обычно, естественно и (не) стоило бы, как говориться,

обращать внимание… но параллель заметна, разительна, и придумал её сам автор

– но разве жизнь – это не придуманное нами, не придуманное нами самими

художественное произведение нашего же «я»? А вот как у наших об этом: «Петру

Степановичу, я Вам скажу, сударь, оченно легко жить на свете, потому что он

человека сам представит себе да с таким и живёт»1

И всё же – это размышления и вопросы для некоего эзотерического ума, но, как

говаривал во время пивных пирушек в йенских, ляйпцигских, берлинских и

кёльнских пивных погребках шутник Эрнст Гофман, мой любимый; как говаривал

в его эротическом романчике «Schwester Monika» капеллан Вольгемут, братец

Герхард, чья ученица, ах, прелестная ученица «ночами, в своей одинокой

постельке, испытывала все возможные муки мира и утишала их, и унимала своим

пальчиком огонь, который тирады учителя разжигали в ней», как говорил

учитель: «…когда деток наказывают, родителям хоть что-то от этого, да тоже

перепадает», и ещё Herr Kaplan Wohlgemut, genannt Bruder Gerhard, домашний

учитель и наставник этого «благоухающего цветка» говорил, что как жужжат

взрослые, так щебечут и детки.

Вот такие пересечения, так что Софи и доктору – другу парадоксов было что

сказать друг другу, и любовь их вначале развивалась бурно, как те ручейки, речки

и водопады, которые неожиданно сваливаются весной на голову, весной, кстати,

которая ничуть не убывает от этих ручейков, хотя сама и есть их (ручейков)

причина.

Увядали цветы…

А вы не замечали? Когда стоишь в морге над покойником… сколько мыслей

проносится в голове, «ибо самая дивная красавица, – как уже, снова же, сказано,

– отнюдь не прекрасна, когда лежит на столе…» ?

Что-то есть трепетное в этом мире осенних цветов.

Что есть трепетней, чем этот мир осенних цветов?

1 Ф.М. Достоевский.

97

О-о-о! много чего! сколько мест! На дрожащих ресницах; на дрожащих тоже

коленках; на сердечке, тоже дрожащем и готовом вот-вот выпорхнуть; и светило

вот, солнце, например, рухнет на голову… как раз тогда, когда показалось, что

совместилось, или не рухнет, пока не совместилось – так трепетно в груди.

из жизни осенних цветов (модуляция в форме каденции)

Ущерб, изнеможенье и во всём

Та кроткая улыбка увяданья,

Что в существе разумном мы зовём

Божественной стыдливостью страданья.

(Ф. И. Тютчев)

Уважаемые дамы и валеты! Вы же знаете, что, когда безукоризненный ах!

доселе стан вдруг охватывает вялость движений, это значит пришла осень. И

самый, что ни на есть, страстный букет с красными и белыми

хризантемами… а-а-а!

Вот и вся модуляция в тональность осенних букетов.

Модуляция закончена.

Жизнь – бесконечное пространство для иронии… Значит, пока зритель

аплодирует – у нас есть время перелистнуть страницу партитуры.

…с красными и белыми хризантемами.

Большая опасность для поэта пользоваться метафорами, которые не

поражают и не выражают (не могут, не способны выразить) суть дела.

Ну да к делу!

В каком-то, ещё ХШ веке, один из рыцарей Фридриха II перед началом

пира отправился в дальние страны, совершил там множество подвигов,

выиграл три сражения, женился, воспитал сыновей, а когда он вернулся ко

двору императора, гости еще, как говорится, и за стол не садились1.

Или, помните про тот Магометов кувшин, который не успел пролиться,

пока Пророк летал по раю?2 Рай, наверное, такой маленький.

Или вот, ещё: когда в животе бурчит, можно долго сидеть, лежать и

слушать.

Профессор, наш профессор, вместе со своим Санчо Panzа.

Panza – так это же просто фамилия. Какое же это брюхо? Пацюк,

например, крыса, но какой же Пацюк крыcа? Сидит себе добрый человек, ест

галушки.