Читать книгу "Визит нестарой дамы - Мария Арбатова"

Я хотела развлечь себя романом. Увы! В кабаках и музеях паслись особи мужского пола полупреклонного возраста; они утыкали носы в египетские мумии, розовые пальчики младенцев на бесконечных километрах ренессанса, карябали ногтем арки и ворота в Бергамоте, стучали по стеклу аквариумов Zoo, трогали чувственные пальмы в ботаническом саду и копались в антикварных лавках. Они пытались зафиксировать себя в пространстве и времени по имени зимний Берлин так же мучительно, как и я.

Растерянные, с отмороженным взглядом, липнущим к готической кудряшке дома, блюду спагетти с креветками, фирменной этикетке или женской груди. Здесь было особенно видно, как плохо они оснащены для жизни своими идеологическими примочками, автомобилями и кредитными карточками. Они шли на любой заинтересованный женский взгляд как потерявшиеся дети. Дальнейшая проблема состояла в том, что при желании отдать себя они не умели отдавать и брать не умели, только покупать. Но покупка в чистом виде отторгалась их честолюбиями, покупка не подтверждала факта их индивидуального существования, купить может всякий. Им хотелось не покупки, а подарка, они силились купить этот подарок. Флирт представлялся им в серии выбора среди товаров и услуг.

Я спросила своего немецкого приятеля о дешевых проститутках, стоящих ночью на шоссе в роковой форме одежды: сапогах, прозрачных колготках на голое тело, курточках выше пояса и улыбке до ушей. Снежинки таяли на их крутых бедрах, а мои скулы сводило от мысли, сколько придатков застужается каждую декабрьскую ночь в Берлине. И всего за сто марок!

– Не волнуйся, им не холодно, они все на игле, – утешил меня он.

– У тебя были такие девушки?

– Конечно.

– Ну и как?

– Чепуха. Дерьмо.

– Почему?

– Она все играет, это противно. Я однажды в Гамбурге брал за пятьсот марок.

– И что?

– Выброшенные деньги!

– А ты хотел за пятьсот марок купить ее чувства?

– Конечно, нет, но пятьсот марок – это большие деньги…

Им хотелось праздника, состоящего из понимания, и казалось, рождественская лотерея обязана обслужить увядшие тела и порывы. Они раздевали глазами все, что приходилось им дочерьми и внучками, шли мимо сверстниц, как мимо мебели, и обижались, когда раздеваемые глазами возбуждались на кошельки, а не на факт эмоциональной невостребованности.

Во мне, как в русской, видели истерическое желание выйти замуж за немецкие марки и при первой чашке кофе оглашали список наследников в завещании. Те, которые были потоньше, в первые полчаса заводили разговор о недоступности бриллиантов и мехов для женщины в России. Попытка объяснить, что пришла на охоту не за шубами, бриллиантами и мужьями, а за эмоциями в той же позе скучающего интеллектуала, что и они, приводила их в недоумение.

– Этого не может быть, – выразил общее мнение гамбургский вдовец-музыковед, образовавшийся вокруг меня после идиотского концерта, на котором три музыканта-авангардиста стучали и скребли мелками по доскам, присоединенным к электронным усилителям, – ты красивая, кроме того, ты – русская! Тебе должно хотеться денег и крепкого мужского плеча. Я никогда не поверю, что ты отказалась бы стать хозяйкой моего особняка в Гамбурге, как бы ты ко мне ни относилась!

– Мне не хочется обижать тебя, Вольфганг, но я вынуждена признаться. Гамбург, на мой взгляд, сытая унылая деревня. Крепость твоего плеча мало возбуждает, все, что ты можешь сказать интересного, ты скажешь мне в течение недели, а трахаться гораздо интереснее с негром, который продает цветы.

– Меня предупреждали, что у тебя в голове не все в порядке, но теперь я сам в этом убедился. Раз тебе не нужны деньги, значит, ты экстремистка, я даже подозреваю, что ты маоистка и террористка! – ответил Вольфганг.

Меня умиляла мышеловка, построенная себе современным мужчиной, в которой деньги и успешность заменяют молодость, красоту, силу и свежесть чувств. В этой мышеловке он с удовольствием замечает, как стары, агрессивны и непривлекательны женщины его возраста, мотивируя собственный голод на молодую плоть. Он вешает лапшу на уши зеркалу, к которому подходит бочком и только в костюме, он пытается переиграть сыновей и внуков на половой охоте. Он жеманен, труслив, похотлив, вампиричен и немедленно впадает в моралите, когда его сверстница делает в десять раз меньше, чем он, но в его логике.

Я представила Кудам, наполненный молодыми парнями, и подъезжающих пожилых фрау, манящих их пальчиком в автомобиль. И тут же увидела толпы протестующих демонстрантов, волонтеров, кликуш во главе с папой римским и теми, кто сейчас ходит по Кудаму и снимает девочек.

На куртуазные заезды этой возрастной группы я обычно предлагала попозировать, каждый почему-то был убежден, что воодушевил на портрет или поясной бюст. Когда я объясняла, что интересуюсь обнаженной натурой, начинались длинные кокетливые «зачем?».

– Вы сказали, что вас привлекает мое тело, но покажите, что вы ему предложите.

В ответ обрушивался крик о распущенности, хамстве, потребительстве, бездуховности и аморальности, как будто только что не он предложил мне то же самое. Дальше рекламировались тонкость души, толщина кошелька, жизненный опыт и профессиональные достижения. Приходилось отвечать, что душевной тонкостью, жизненным опытом и профессиональными достижениями располагаю сама, деньги привыкла зарабатывать не гениталиями, а руками, ничего не имею против ярмарочных предложений о половухе, но пусть покажет, с чем пришел. За двадцатилетний опыт тестирования ни один не согласился, ни один не потянул предлагаемых обстоятельств, в которых всю жизнь живут бабы, бесконечно комплексуя в ежедневной сдаче экзамена на товарный вид.

Я всегда была эстеткой и заводилась на мужскую точеную руку больше, чем на руку, сжимающую Нобелевскую премию, пистолет и радиотелефон. Конечно, если показывали гения, то я уже не думала о длине его ног, не думала даже об их наличии, но к данному возрасту все трудней и трудней стало находить достойный объект, Валеру просто ангелы принесли. А то, как говорила моя подруга, киноартистка: «Что мне делать в Доме кино? Захожу, с этим – спала, с этим – спала, с этим – спала, остальные – дерьмо!»

В моей исследовательской биографии было так много всякого, что даже по тому, как человек работает в живописи, я могла рассказать все о его половой жизни. Как говорил Гельвеций: «Знание некоторых принципов освобождает от знания некоторых фактов». Когда у меня была любовь с импотентами, я ничего не дописывала до конца, середина виделась финалом. То есть я заканчивала работу, но из нее вопила эмоциональность, непропаханная обратной связью. Когда была любовь с занудами, получалось то же самое, только с ювелирной отделкой, смотревшейся жалобней любой мазни.

Десятки художников на моих глазах убеждали себя в том, что им слишком мало их денег, но ошметки сексуальной жизни, которые они считали пиром горой и демонстрировали в своих работах, их вполне устраивали. Они не практиковали зрение, различающее, как энергия чувственности бежит по кровеносным сосудам человека и разбегается вокруг него, как круги по воде, или она торчит тромбом золотого слитка, перекрывая движение и дыхание, силится вырваться и, в конце концов, убивает.