Читать книгу "Священная ложь - Стефани Оукс"

– Вы что, скрепки в меня поставили?

– Конечно, так полагается, – ответила та.

– Что, прямо скрепки? – удивилась я. – Дайте-ка гляну. Хотя нет, не хочу… Господи, да вы здесь все психи…

Мне сунули в рот какую-то таблетку, она тут же растаяла, как порошок, и меня отпустило. Волнение ушло.

– Я сама виновата, – говорю миссис Нью. – Доктор Уилсон ни при чем. Он просто хочет помочь.

От этих слов на языке остается горечь, которую я тороплюсь сглотнуть. Надо увидеться с ним любой ценой, сбить со следа моей матери, со следа Констанс, Вейлона и Джуда.

– Ты могла всерьез пораниться!.. Как бы там ни было, доктора Уилсона на время отстранят, пока другой психолог не оценит, удалось ли вам достигнуть прогресса.

– Надолго? – спрашиваю я, пытаясь пробиться сквозь туман, в который меня затягивает таблетка.

– Сколько потребуется.

Я не могу двигаться. Все мышцы сковало, они меня не слушаются. Закусив нижнюю губу, я плачу.

* * *

Остаток дня я разглядываю бумажку у меня на стене. «Гнев сродни убийству, которое ты каждый день совершаешь в своем сердце». Я столько раз читала эту фразу, что, видимо, уже в нее поверила. Сегодня и впрямь у меня в сердце случилось что-то нехорошее. Драка, наверное. Или даже война.

– Энджел, чего тебе больше всего не хватает?

Подруга отрывает от подушки голову.

– «Поп-тартсов»[13]. И «Маунтин-дью». А еще настоящей пиццы и жареной курицы. Просто жить без них не могу.

– А из родных? – спрашиваю я.

Энджел мотает головой, болтая кончиками косичек.

– Не-а. Люди вроде меня не оглядываются. Идут только вперед.

– Ты когда-нибудь скажешь, как долго тебе еще сидеть?

– Ага, в тот самый момент, когда ты лежишь в кроватке и распускаешь слюни… Еще поплачь мне тут.

– Спасибо, – хмыкаю я. – Поддержала!

Энджел снова ложится, исчезая из виду. Однако уже через минуту сверху доносится ее голос:

– Хочешь, чтобы я спросила, по кому скучаешь ты?

– Может быть.

– Ладно. И по кому ты скучаешь?

– По дедушке, – отвечаю я.

Энджел спрыгивает с кровати и встает рядом со мной.

– Я думала, ты скажешь, по Джуду.

Я качаю головой. По Джуду я не просто скучаю. Тот факт, что его больше нет, тенью нависает надо мной каждую минуту и ледяными тисками сжимает мне сердце.

– Дедушка по отцовской линии, – принимаюсь я объяснять. – Он уже умер, но если был бы жив, то никогда такого не допустил бы. Будь он хоть чуточку крепче, обязательно всех нас спас бы.

Я плохо помню отцовских родителей. Бабушка осталась в памяти сморщенной старушкой, скончавшейся, когда я была совсем крохой. А вот дедушка жил с нами до самого появления Пророка. Он почти ничего не говорил про новую отцовскую веру, но, как мне кажется, дедушке она не нравилась, потому что всякий раз, когда заходила речь о Пророке, он сутулил морщинистые плечи и заметно напрягался.

Мне было пять, когда дедушка умер. Мы несколько часов просидели в больнице, и все это время я любовалась куском торта в приемном покое. Отец не дал мне лизнуть даже краешек: мол, он осквернен зубами грешников или что-то в этом духе. Поэтому я просто пялилась на шоколадный бисквит, облитый толстым слоем белой глазури с остатками какой-то зеленой надписи сверху. Торт принесли на чью-то выписку, чтобы отпраздновать выздоровление, уход из больницы…

Дедушка много лет назад был на войне. Где-то на чужой улице ни с того ни с сего рядом взорвалась машина, и он получил осколок в бедро. Теперь, долгие годы спустя, нога вдруг начала умирать, а мышцы – вырабатывать яд, убивая его с каждым биением сердца.

В этой комнате мы ждали, когда ему отрежут ногу.

Я поглядывала на родителей, которые неожиданно стали совсем другими – уродливой пародией на самих себя. С тех пор как к нам начал захаживать Пророк, многое изменилось, и я впервые видела их вместе за пределами нашего дома. В свете флуоресцентных ламп больничных покоев их странный вид, их чужеродность были особенно заметны. Неужели у моей матери всегда так отвисали губы? А у отца на лице бугрились бледно-голубые вены, которые вилами уходили в глаза? Мать к тому времени уже уволилась с работы, и раздувшийся живот натягивал ей серую рубашку. Борода у отца отросла до середины груди. Оставался где-то месяц до того дня, как нам предстояло уехать в лес.

В комнату вошел усталый хирург, закрыл за собой дверь и постарался изобразить на лице участие.

– Мои соболезнования… Дональд не справился…

Он объяснил, как так вышло. В крови появился шарик и поплыл по венам, пока где-то не застрял. Все случилось очень быстро.

У отца на лице не отразилось никаких эмоций. Он смотрел прямо перед собой, избегая глядеть на врача.

– Наверное, это не мое дело… но скажите, вы верующий? – спросил хирург.

Отец поднял голову.

– А что?

– Иногда вера помогает.

– Что вы имеете в виду?

– Ну, вы верите, что после смерти люди попадают в лучший мир? На небеса?

Отец потянул себя за нижнюю губу. На лице у него было много лишней кожи, которая висела синюшными складками, отчего он всегда казался усталым.

– Не знаю. Не спрашивал.

– Простите?.. – удивился врач.

– Я не знаю. Я никогда… никогда не спрашивал, что там, на небесах.

Врач склонил голову.

– Еще раз соболезную вашей потере.

После этого вышел из комнаты.

Нам разрешили взглянуть на дедушку. Он выглядел на удивление молодым, совсем без морщин; лицо было белым, гладким и одутловатым.

Его укрыли фисташковым одеялом, так что виднелась одна лишь голова. Я хотела погладить дедушку по щеке, но мать стремительно схватила меня за руку.

Не помню, когда она еще хоть раз двигалась так быстро. Всю свою жизнь мать прожила будто в замедленном темпе. Наверное, если заснять ее на камеру, можно было бы разглядеть, как платье у нее встает колом на ветру, а ноги с каждым шагом застывают в воздухе, прежде чем коснуться земли.

Глава 33

В тюрьме все испытывают клаустрофобию – почти как в городе, по словам Джуда. Хотя откуда ему знать? Он ведь никогда там не жил. Джуд утверждал, что камни и железо давят на человека, заслоняя собой свет. Здесь, в тюрьме, и впрямь бывает душно – но прежде всего из-за людей, из-за чувства, что рядом с тобой дышат еще десятки чужих легких. Словно воздух может вот-вот закончиться, иссякнуть. Иногда я вовсе не могу отдышаться.