Читать книгу "Конец лета - Андерс де ла Мотт"

– Роот так и не признался? – Малин положила ему на тарелку еще одну грушу в шоколаде.

– Он и не признается. – Монсон покачал головой.

– Почему?

– Потому что некоторые преступления столь ужасны, что преступник не признается, даже если его уличат. По двум причинам. – Монсон отставил тарелочку и поднял палец, совсем как Буре, когда тот приводил те же резоны самому Монсону. – Первое: признаешься в таком ужасе, как убийство ребенка, – и сам станешь ужасом. Злодеем. Родным и друзьям придется обрубить все связи с тобой и держаться от тебя подальше. Ты в один миг потеряешь даже ту малую поддержку, которая у тебя, может быть, еще оставалась.

– Поддержку? Но ведь есть улики. Если дело доходит до суда, то человек скорее всего виновен.

– Да, но здесь речь о чувствах, а не о логике. Людям очень трудно принять, что кто-то, кого они хорошо знают, может, даже отец или мать их детей, способен сотворить такой кошмар. Что ты жил с этим человеком – и ничего не замечал. – Монсон отпил кофе. – Пока признания нет, можно уговорить себя, что ошиблась полиция, а не ты сам. Человек видит то, что хочет видеть.

– М-м. – Малин налила себе кофе. – Это если исходить из того, что люди или хорошие, или злодеи до мозга костей. Что невозможно одновременно быть добрым приятелем или супругом и жестоким преступником. Хотя, – полувопросительно прибавила она, – какой-нибудь банковский грабитель вполне может оказаться хорошим отцом. А убийца – верным другом.

– Конечно, – кивнул Монсон.

– Но ведь не страх же потерять близких людей удерживает Роота от признания? – Малин подняла брови. – Друзей у него нет, даже его собственная семья едва ли на его стороне. Полдеревни указало на него задолго до того, как вы его взяли.

– Верно. Роот принадлежит к другой категории.

– В каком смысле? – спросила Малин, прежде чем Монсон успел поднять второй палец.

– Преступление, на которое он пошел, столь чудовищно, что он даже самому себе не в силах признаться, что совершил его. Обычное дело для людей вроде Роота, с завышенной самооценкой.

Малин поставила чашку.

– То есть ты хочешь сказать, что Роот, сколько бы доказательств вы ему ни предъявили, никогда не скажет, что сделал с Билли Нильсоном, потому что тогда ему придется признаться себе, что он – гнусное существо, убийца ребенка?

Монсон медленно кивнул и уже собирался что-то добавить, но тут в кухню вернулся Якуб с пустой миской в руках.

– А еще чипсы есть?

– В буфете, – сказала Малин. – Юхану тоже захватишь?

Якуб что-то буркнул в ответ. Монсон смотрел на спину старшего сына и вдруг вспомнил, что хотел кое-что у него спросить.

– Слушай, Якуб…

– Ага?

– Ты знаешь брата и сестру Нильсон? Маттиаса и Веру?

Якуб еще немного порылся в буфете и только потом обернулся.

– В каком смысле «знаешь»?

На резкий тон Монсон не повелся. Якуб сердито глянул на отца, но сдался.

– Да, я их знаю, но мы не дружим, если ты об этом.

– Какие они?

– Маттиас – спортивный парень. – Якуб пожал плечами.

– Так. А Вера?

Сын снова пожал плечами – на этот раз беспокойнее.

– Что «Вера»?

– Какая она?

У Якуба на лице появилось неопределенное выражение.

– Ее издалека видно. И слышно. Ладно, там скоро «Ищейки» начнутся, не хочу пропустить…

Он повернулся и сделал пару шагов к двери.

– У нее много друзей?

Якуб остановился на пороге.

– Не среди девчонок. – Он коротко улыбнулся. – А вот парням она нравится.

Моя любовь

Лето кончится, и мы уедем отсюда. Это твое давнее обещание. Помнишь его? Обещание, что будем только ты и я. Навсегда.

Я знаю, что у тебя бывают другие. Я слышу их запах на твоей коже. Это ничего не значит. По крайней мере я стараюсь убедить себя, что не значит, но мне становится все труднее. Ты уже не так часто приходишь на место наших встреч, не сажаешь меня в машину, как раньше. Неужели это пресыщение? Не хочу верить. Ты не из таких. Или?.. Неужели все это – одна большая ошибка?

Глава 29

– Вера! Ве-е-ра-а! Ее разбудил голос матери. Заставил вскинуться посреди вдоха. Пару минут она растерянно озиралась, ища маму. Сердце колотилось от радости, от тоски. Потом мозг проснулся. Она, Вероника, в их с Маттиасом комнате, и давно уже не ребенок. А зимой будет двадцать лет, как мать умерла.

Они с отцом долго сидели на кухне. Вероника пыталась собраться с духом, чтобы достать фоторобот и рассказать о том, что ей удалось узнать о блондине. Но всю ее решимость как ветром сдуло, на смену смелости пришли пустые слова ни о чем. О летней жаре. Об урожае, о долгой поездке на машине. Они были как двое конькобежцев, которые осторожно обходят друг друга. Маленькими шажками, чтобы не проломить тонкий лед, что отделяет обоих от холодной черной бездны.

Когда отец предложил Веронике отдохнуть после поездки (а он, мол, пока съездит купить что-нибудь к ужину), она тут же согласилась. Убедила себя, что лучше поговорить вечером, когда они оба немного притрутся друг к другу.

Вероника понятия не имела, сколько проспала. На старых радиочасах мигали две пары нулей. Поставить бы правильное время, но Вероника забыла, как это делается. Ничего тут не изменилось, только стало меньше и печальнее, как и весь поселок. Старые пыльные модели самолетов Маттиаса так и стояли на полке; обои над ними, под потолочным плинтусом, слегка вздулись. Афиша, которую она прикнопила над письменным столом в середине восьмидесятых и так и не сняла, выцвела, один уголок завернулся.

Они с Маттиасом делили эту двухэтажную кровать после рождения Билли. И продолжали делить все годы после его исчезновения, хотя ее старая комната освободилась. Никто ничего не менял – ни отец, ни Маттиас, ни она сама. Потом, когда Маттиас уехал в полицейскую школу, двухэтажная кровать и вся комната перешли в ее единоличное владение, за исключением выходных, когда брат наведывался домой. Впрочем, справедливости ради, ночевал он в основном у Сесилии – еще одна причина, по которой Вероника терпеть не могла эту глупую корову.

Она успела уже проверить двери в спальни Билли и мамы. Заперты, как всегда. В ночь, когда пропал Билли, папа перебрался на кожаный диван в кабинете, потому что мама нуждалась в покое. Два десятилетия спустя он так и жил внизу, а двери в комнаты жены и сына оставались запертыми. Сама Вероника после исчезновения Билли тоже не заходила в эти спальни. До того, как объявился блондин, она о них и не думала. Даже в свои редкие приезды домой. Интересно, что там внутри. Правильно ли она помнит эти комнаты? Узнал бы их блондин, если бы ему представился случай заглянуть туда?