Читать книгу "Солдаты Апшеронского полка. Матис. Перс. Математик. Анархисты - Александр Иличевский"

Вдруг он услышал странный, скачущий звук, будто кто-то быстро косил траву, стремительно приближаясь.

Соломин прижался ухом к земле и тут же вскочил.

Солнечное поле, качнувшись, снова расстелилось перед ним. Громадная тишина, мерцавшая волнами стрекота, переливами птиц, трепетом их перелетов, царила над пестреющей от обилия цветов луговиной.

В этой тишине со стороны деревни на него неслась прыжками собака. Уши ее были прижаты азартом злобы.

Соломин упал ничком. Толстые лапы ударили его по спине, шершаво заерзали – и горячее дыхание впилось в затылок.

Он замер.

Собака завыла и залаяла.

Наконец она сошла с добычи и улеглась рядом.

Соломин повернулся к ней лицом. Она живо лизнула его в ухо.

Это была стройная короткошерстная легавая сука, вислоухая, пегой масти. Белые, ярко-рыжие и коричневые пятна покрывали ее шкуру, как латы. На груди у нее был то ли небольшой лишай, то ли потертость – как у ездовых собак от упряжи.

Он ждал, когда из деревни появится хозяин собаки. Или отзовет ее – подаст голос, посвист, или она сама отправится восвояси. Но собака сидела, шумно дыша и высовывая длинный язык, и иногда клацала зубами на шмеля, обхаживавшего стебли цикория. Соломин подумал, что там, в деревне, она что-то натворила и теперь прячется. Он протянул руку к ее носу. Она дала потрогать. Похоже было, она никуда не торопится. Соломин разглядел ее подробней, и причудливая форма пятен на ее шкуре напомнила ему карту.

Он подождал еще и не оглядываясь стал спускаться лесом обратно к стоянке. Скоро услышал за собой шорох рассекаемого папоротника – собака увязалась за ним.

Она поселилась недалеко от стоянки, под орешником, куда Соломин натаскал травы. Но общались они редко. Только на время дождя она ползком забиралась под тент, в тамбур палатки. Принадлежа к охотничьему племени, проблем с добычей она не испытывала. Рыбой собака брезговала, кашу отвергала, даже не понюхав. Не кормить же ее рафинадом?

Время от времени собака исчезала в чащобе, возвращалась, когда ей вздумается, и заваливалась на лежанку под лещиной, сыто зевая. Положив голову на лапы, она всё время присматривала за Соломиным то одним, то другим глазом. А когда он дольше обычного пропадал на берегу, расставляя донки, верши, увлекшись блеснением судака на бое или разделывая крупного жереха на балык, то рано или поздно обнаруживал ее у воды.

Однажды он возился с очагом коптильни, раздувая огонь. Внезапно услышал шаги по воде, плеск, чавканье, скачки… Он вынырнул из-под завесы дыма. Собака нервничала, металась по кромке, то и дело порываясь войти в реку. Вот она напряженно застыла, в стойке потянулась на тот берег, вдруг завыла, заскулила, мотнулась – и кинулась в воду; засучила лапами и бережно понесла над поверхностью страдающую морду. «Такое красивое существо – и так жалобно плавает, по-собачьи…» – подумал Соломин.

Но она не уплыла на тот берег, как Соломин втайне надеялся. Собака сделала круг над бочагом, выскочила, вывалялась в глине, закидываясь на спину, ерзая и повизгивая. Превратившись в бесхвостого голубого волка, снова скакнула в омут. Сделала две петли и зашла на третью. Черная вода в бочаге медленно кружилась. Ему показалось, что собака не может выплыть. Он бросился в воду, но она подалась от него, завершила круг и выскочила. Соломин поспешил за ней на берег. Его обдало брызгами, и они зашипели на углях под коптильней.

Соломин иногда тешил себя мыслью, что собака выбрала его хозяином, но отчего-то она не очень-то с ним церемонилась. Не ласкалась, не обнюхивала, не укладывала на колени голову, а только неотрывно следила за ним со своей лежанки.

Никогда не отпускала его в лес одного. На первых порах он радовался ее компании, решив, что все-таки она друг, но вскоре разочаровался. В походе то и дело случалось, что собака вдруг забегала вперед и принималась прыгать, лаять, рычать, не пуская дальше. Соломин пугался и поворачивал вспять, думая, что она беспокоится о покинутой стоянке. Но собака и назад его не пускала, с еще большим упорством.

Ждать, покуда она сама куда-нибудь двинется, не имело смысла. Она садилась рядом и могла просидеть хоть до ночи. Он пробовал шаг за шагом двигаться в разных направлениях, терпеливо и последовательно, покуда не натыкался на ее пренебрежительную мину, с которой, затихнув, она пропускала его вперед, на всякий случай поводя пастью у штанины. Тогда приходилось доставать планшет, линейку и перекладывать азимут, поворачивая в обход; но вскоре этот спектакль повторялся снова. В результате если Соломин все-таки доходил до намеченной цели, то, благодаря своей строгой спутнице, следуя по очень странным траекториям. Напрасно он гадал, кто она ему – конвой или вожатый?

Однажды после похода на Дядино Соломину пришло в голову вывести по реперам на карте свой точный путь в обе стороны. Линия вышла похожей на меандр. Но, вглядевшись пристальней, Соломин содрогнулся.

Ему вдруг показалось, что он сумел прочесть в этой линии слово, и слово это было: СТОИ.

Он повертел в руках карту. Слово СТОИ смотрело в него хотя и коряво, но отчетливо печатными знаками, наподобие тех, какими старушечьи пальцы вписывают индекс в пунктирные прямоугольники на почтовых конвертах.

Наконец стало очевидно, что собака выбрала Соломина и не хозяином, и не жертвой, а, подобно соскучившейся по своим пастушеским обязанностям, отлученной от стада овчарке, пустой овцой.

Иногда целыми днями она где-то пропадала. Смутно обеспокоенный таким непростым соседством, Соломин всякий раз надеялся, что вот теперь-то она не вернется. И сердито радовался, когда наконец слышал ночью, как она сопит и возится, обнюхивая стоянку после отлучки.

Но только тогда он смирился с Ланой, когда дал ей это имя. Он придумал такую кличку – Лана, хотя она и не отзывалась на нее. Ему казалось, что обтекаемая, стремительная, ладная форма звучания этого имени неплохо подходит красивой, сильной собаке. Кличку он дал ей скорее для успокоения: ведь невозможно долго жить бок о бок с безымянным существом, особенно если оно себе на уме. Это напоминает о том, что ты сам однажды можешь утратить имя.

Волей-неволей со временем он капитулировал перед строптивой Ланой, перестал перечить ей в выборе маршрутов. Отныне он не рвался вслед за стрелкой компаса, а, попридержав шаг, отпускал вперед собаку – следопытом, лишь изредка подправляя суммарный вектор их блужданий. Но всё равно, случалось, в иных, ничем не примечательных местах Лана мешкала, вставала как вкопанная, водя носом и косясь надзором – куда ты, мол, сейчас подашься? Наконец Соломин решался, и тогда она либо сама забегала вперед, либо терпеливо, не огрызаясь, загоняла его наскоками в какую-нибудь особенно темную, сырую, едва проходимую лощину.

Таким образом, не он ее приручал, а она его наставляла. Да он и этому был рад. Но как ни старался развить отношения, с ее стороны это было пределом доверия.

Лана была иногда забавна. Например, Соломина веселило то, как она ловила бабочек. Клацала им вслед зубами – и завороженно дышала на них, оглушенных, пока они не оживали. Лана боялась грома и с приближением грозы начинала поглядывать вверх, подвывать и вдруг принималась торопливо рыть в песке яму; в нее она тщательно укладывалась, притянув зубами ивовую ветку над собой. Еще его потешало, как Лана скакала и лаяла, приветствуя сомнамбулического ежа, повадившегося к Соломину на стоянку за выпивкой. Даже после объявления «сухого закона» еж приходил – не клянчить, рыская внаглую под тентом, а просто так: полазать вокруг, посопеть под ногами, влажно потыкаться сопелкой в ладони. Лана рычала и гавкала на ежа и поддевала его лапой – жестом, очень похожим на тот, каким Соломин вынимал из золы печеную картошку.