Читать книгу "Большое сердце маленькой женщины - Татьяна Булатова"

– А если станешь? – Сосед смотрел в глаза Андрею не отрываясь.

– Тогда застрелюсь, – выпалил первое, что пришло в голову, поэт. – У тебя оружие, кстати, есть?

– Оружие-то? – переспросил Андрея военврач и усмехнулся: – Вообще положено… Но на меня, Андрюша, не рассчитывай. Я из-за тебя под трибунал не собираюсь. И тебе, между прочим, не советую.

– А вдруг поздно?

– Не знаю. – Григорий потер подбородок. – Я не рабиолог. Много, что ли, пропустил?

Поэт поднял вверх ладонь, растопырив пальцы.

– Три? – глаза соседа округлились. – А девчонки?

– Не знаю, – честно признался поэт. – Они у меня самостоятельные.

Вечерний допрос с пристрастием завершился довольно быстро, потому что осведомленная Марина, как на уроке, протараторила любопытному соседу:

– Неполноценная вакцинация – фактор, провоцирующий появление атипичной формы бешенства. При условии, что в любом случае прогноз крайне неблагоприятный, пропуск прививки – дорога к скорой гибели.

Лялька согласно кивнула.

– Марин, ты, часом, не по материнским стопам собираешься?

– Нет. – Старшая дочь Аллы Викторовны категорически не желала никакого сравнения с матерью, искренне считая ту отступницей: предала свое призвание, переквалифицировалась в педагога, пошла, так сказать, по пути наименьшего сопротивления – вместо того, чтобы лечить, стала учить. То ли дело отец! Всю жизнь молится одному богу. Толку, правда, от этого немного, но зато звучит впечатляюще.

– Кто твой отец, девочка?

– Мой отец поэт.

– А мама?

– Так… – причем обязательно снисходительно, – учительница.

– Не учительница, а преподаватель, – как-то раз исправила ее Алла Викторовна, о чем тут же и пожалела. Марина скривилась и процитировала нараспев:

– Сейте разумное, доброе, вечное… Сейте, спасибо вам скажет сердечное… Это, что ли? Или вот так? – Девочка подняла руки, растопырила пальцы и стала шевелить ими, изображая мать. – Тоже мне! Экстрасенс! Смешно сказать!

Отец, помнится, тогда, недолго думая, залепил хамке затрещину, но от этого уважения в Марине не прибавилось: она по-прежнему продолжала считать мать предательницей.

– Почему? – не выдержав, однажды поинтересовалась Алла Викторовна, но, услышав ответ, просто ушла в комнату.

– Ты всегда против меня!

– И меня, – бездумно повторила глупая Лялька, но уже через минуту вскарабкалась к матери на колени и прижалась к ее груди с такой силой, словно завтра им предстояло расстаться навеки.

– Разве я против тебя, Лялька?

– Против, – мило улыбаясь, подтвердила та, из чего истерзанная иезуитством старшей дочери Алла сделала вывод, что младшая вообще не соображает, о чем говорит.

Примерно такое же впечатление вначале сложилось и у Григория, неоднократно наблюдавшего за тем, как Лялька повторяет за Мариной все, что услышит, не вдумываясь в значения слов. Но вскоре он понял: рядом с сестрой Лялька чувствовала себя увереннее, она, видимо, была неспособна существовать автономно, сама по себе, без опоры на того, кто сильнее. Поэтому ее и бросало из стороны в сторону: в течение дня она умудрялась выступить и на стороне сестры, и на стороне матери, и на стороне отца. А еще в ее сердце постоянно мерцала жалость ко всякому, с кем поступали несправедливо, потому-то и был так сложен выбор между сестрой и матерью, ибо обе они оказывались в этой роли. Себя же Лялька пострадавшей не чувствовала, отец был с ней почти всегда ласков, к тому же ей прощалось то, за что строго взыскивалось с Марины. И Алла Викторовна ничего не могла с этим поделать и смирилась, признав за поэтом право относиться к детям по-разному. «Любовь многолика, – успокаивала она себя, отмечая при этом, как деформируется характер старшей девочки, занявшей круговую оборону в собственной семье. – Вырастет, станет матерью, поймет», – хотелось верить Алле Викторовне, но здравый смысл подсказывал, что надеяться на это не стоит.

Марина не пришла к матери в больницу ни разу, всякий раз прикрываясь каким-нибудь уважительным обстоятельством типа подготовки к контрольной работе или неважного самочувствия. На самом же деле она просто не хотела играть в предложенную отцом игру под названием «Дружная семья». Артистичная натура большого поэта требовала публики, поэтому в больницу к жене он приходил с наряженной Лялькой, наглаженный и благоухающий, шел по отделению степенно, останавливался возле медицинского поста, мило беседовал, дарил свои поэтические сборники и плотоядно взирал на благоговеющих перед ним сестер. Пока отец актерствовал, Лялька врывалась к матери в палату и, басом поприветствовав ее соседок, тут же взбиралась к Алле Викторовне на колени и, обняв ее за шею, замирала.

– Ты с папой? – задавала один и тот же вопрос Алла, в глубине души надеясь, что сейчас Лялька произнесет: «И с папой, и с Мариной», но дочь вместо этого просто кивала, сползала с колен и вела мать к посту, где окрыленный обожанием гипотетических читателей поэт ждал свою Музу.

Воссоединившись, семья удалялась в отведенное для свиданий место, и там Андрей читал жене родившиеся ночью стихи.

– Слабовато, Андрюша. – Алле Викторовне позволялось быть строгой – это тоже была часть игры, только на сей раз в высокие отношения, и не столько между мужем и женой, сколько между Поэтом и Музой. Понятно, что спрашивать в этот момент о чем-то земном, например: «А как там Марина?», было неуместно, но Алла Викторовна тем не менее, собравшись с духом, интересовалась:

– Как там Марина? – Задавался этот вопрос тоном нарочито спокойным и будничным, как будто ответ на него был чистой формальностью.

– Нормально, – как правило, отвечала Лялька и торопливо пересказывала известные ей события из жизни старшей сестры, по которым Алла могла хотя бы приблизительно судить, как живет ее дочь – девочка, умудрявшаяся поссориться с каждым, кто не отвечал ее представлениям о норме, поэтому размолвки, бойкоты и выяснение отношений были для нее обычным делом. Большой поэт в этом особой беды не усматривал, абсолютно верно полагая, что противостоять большинству способен лишь человек, сильный духом, а вот Алла Викторовна огорчалась по-настоящему, предрекая родной дочери одиночество.

– Жалко мне ее, Андрюша, – грустно вздыхала она и молила Бога о чуде: а вдруг сложится? Характер есть, глядишь, и выстоит в жизненных бурях. «Наверное, выстоит», – рассуждала Алла, понимая, что случится это только при одном условии: если рядом с Мариной окажется человек вроде них с Лялькой, другой с ней просто не выдержит. «Если полюбит, выдержит», – Алла Викторовна старалась не терять оптимизма. Но иногда отчаяние оглушало ее, и она часами лежала, повернувшись к стене и размышляя о собственной невезучести. Но вот что интересно: никогда или почти никогда она не отдалась этому состоянию до конца – всегда находился повод, заставлявший ее встряхнуться и начать действовать незамедлительно.

Известие о путче ворвалось в богатую на сюрпризы жизнь Аллы Викторовны Реплянко через больничные двери.