Читать книгу "Сеть Сирано - Наталья Потёмина"

Марат — Джоанне. 12 часов, 19 минут.

— Кто был бы против, но не я. Я для тебя на все согласен. Не в обладанье, в общем, счастье. Я поимел его, о, мама, не горюй! Сейчас ищу я родственную душу, и кажется, что я ее нашел?

Джоанна — Марату. 12 часов, 22 минуты.

— Не оскорблю я вас отказом… Но все-таки…, пастушки…, о! Они опять мне не дают покоя!

Марат — Джоанне. 12 часов, 23 минуты.

— Принцесса, смилуйся! Прости мое невольное вторженье в той кроткий, полудетский мир. Подумай! Пораскинь мозгами? Как эти глупые доярки сравниться могут с милкою моей?

Джоанна — Марату. 12 часов, 27 минут.

— Не проведешь меня, мой хитропопый рыцарь! Но я почти готова ждать тебя из всех твоих походов. Сравненье лишь на пользу мне. На том прощаюсь, и машу платочком белым интенсивно из безупречной башни. Сир?

Марат — Джоанне. 12 часов, 30 минут.

— О боги! Боги! Она покинула меня…

Тетка сделала над собой последнее усилие и нажала на «выход». Сердце вылетало из ушей. Она вытянула вперед руки и напрягла пальцы. Они все еще дрожали. Было непонятно, как еще пару минут назад ей удавалось попадать по маленьким и юрким буквицам, которые как мухи-дрозофилы то расползались под ее непослушными пальцами, то вспархивали и опускались вновь, то нагло снимались со своих насиженных мест и дружно уплывали в неизвестном тетке направлении. Растерянная и оглушенная она жмурила глаза, откидывалась в кресле, считала до десяти, двадцати, тридцати и быстрей, быстрей обратно, уже более собранная и деловая возвращалась на круги своя и приступала к тщательному изучению карты местности. ФЫВАПРОЛДЖЭ — так стильно, так волшебно звучала средняя строка клавиатуры. ЯЧСМИТЬБЮ — отзывалась нежным хрустальным звоном нижняя. Верхняя, самая длинная совсем не поддавалась произношению, и тетка разбивала ее на отдельные фрагменты и пропевала эту абракадабру жалостно, навзрыд: ЙЦУ-КЕН-ГэШа-Ща-ЗэХа. Получалось нечто китайское, пряное, приторное, острое и очень оригинальное на вкус. ЙЦУКЕНГэШа — безобидный шарик кориандра, ЩаЗэХа — красный жгучий перец и вдруг «ОП» — так тетка прозвала тупой, совершенно лишний, невкусный, зуболомный, твердый, спотыкучий знак.

И снова ЯЧСМИТЬБЮ — звучало как музыка, как первое робкое признание.

Я ЛЮБЛЮ, — прошептала тетка.

ФЫВАПРОЛДЖЭ, — ответило послушное эхо.

Я ТЕБЯ ТОЖЕ! — поняла тетка, — я тебя тоже очень-очень-йцукенгэша, щазэха-щазэха-оп…

Где-то в желудке, нет ниже, в животе, нет ниже, непонятно где-то расслабилась, разлилась и быстро распространилась по всему телу нечаянная сладостная томность, которая уже окончательно, без права на помилование обезножила, обезручила, а заодно и обезглавила бедную тетку. Перед ее усталыми глазами медленно поплыли рваные розовые тени и последние буквенные косяки. Где-то за углом беспардонное солнце, наконец, попало в плотный облачный капкан, и вся комната мгновенно погрузилась в муть и закружилась вокруг тетки в оригинальном этническом танце.

«Форева», милый, что значит навсегда! Наши чувства, как рукописи, не горят. Они лишь отлетают ненадолго, в музейные запасники вселенной, и хранятся там до поры до времени под толстым-толстым слоем нафталина, чтоб однажды ненароком проявиться и ошеломить. Куратором этого события, как правило, выступает весна, с ее привычным набором ключей и отмычек. Кто не захочет — заставим, кто не сумеет — научим. Сказала — сделала, и пошли гулять, проказить вернисажи. Под ее талантливым руководством даже старики прониклись, повлюблялись сдуру в своих законных сумрачных старух, но чаще — в девочек-соседок еще недавно так ловко прытких, а сегодня так вероломно плавных, резко сменивших гольфы и сандалии на тонкие лайкровые чулки и гвоздеобразные шпильки. На что старухи, доселе вечно заспанные и ледяные, превратились в малых и капризных детей, требующих попеременно валокордину, лимонаду и укропной слабительной воды.

А юным и сам бог велел. На то она и весна — молодость мира. Но какое тонкое, какое расчетливое, какое несправедливое коварство! Свежие, сочные, полные зеленых хлорофилловых сил растения, полюбив, превращаются в древних старцев, тяжело страдающих, душевно болеющих и неумолимо, необратимо взрослеющих. Их робкие, еще незрелые сердца, гордо затвердевают на ветках, так и не успев буйно и празднично расцвести. На то она и первая любовь, чтобы быть вполне и достаточно несчастной.

А где-то посередине этих двух крайностей мы — золотая молодежь, подумала тетка. У нас еще есть шанс исправиться, наверстать и воспользоваться. Когда, если не сейчас? Мне нечего терять. Что мне осталось, кроме светлой грусти? Воспоминаний бедных и тоски? Хотя бы понарошку, хотя бы виртуально почувствовать себя немножко, но живой.

Мой милый рыцарь, я не безупречна. И ты, подняв забрало, разглядишь, бессовестность и ложь моей затеи. Но ведьма беспардонная твоя порой так сладко укусить умеет, что вмиг ты позабудешь свой великий гнев. И этот взгляд, взрывающий смятенье, преследовать тебя повсюду норовит, лишая сна, покоя, аппетита. Мой ангел, ты, пожалуй, знаешь сам, чем вылечить такое нездоровье. И я б тебе всем телом помогла, но вряд ли ты захочешь это тело, давно небезупречное, увы. А что по мне, то я на все согласна. Не виновата я, ты сам пришел. И перламутровых ракушек ряд на этих праздничных одеждах своей рукой так жадно расстегнул, что я остановить тебя в запарке не посмела. И сколько б ни продлилось волшебство, столь верным зрителем твоим останусь. Сколь ни смертелен страсти яд, сыта я буду даже малой дозой, как кот Матвей, мой пес сторожевой от запаха невинной валерьяны теряет робость и пленительный покой, вдруг превращаясь в сумрачного зверя. Все невпопад ему тогда, все вызывает гнев, и слезы выступают, и раздраженье весело дрожит на кончике его хвоста. По потолку гуляет он как ловкий опытный лунатик, и мне оттуда знаки подает. И я! И я смогу теперь вот так же ловко, чисто, без страховки! И не такие только чудеса мы делать научаемся в запале, когда от страсти в двух шагах мы корчимся от своего бессилья. И, кажется, лишь руку протяни, и будешь обладать всем миром безраздельно. Любовь моя, благословенна будь, когда так хорошо ты сохранилась.

Тапок на теткиной ноге слабо покачивался в такт ее немудреным стихоплетениям. Часто слова не помещались в строки, еще чаще они были короче выбранного размера, маета несовпадающих ударений раздражала, языковая палитра была слишком однородна: все это вместе не могло ни разрушать изначально выбранного ритма. И тогда теткина нога нервно вздрагивала и растерянно зависала в воздухе, но, услышав знакомую мелодию, вновь подскакивала, оживала и с еще большим энтузиазмом приступала к своим привычным дирижерским обязанностям.

Все-таки вычитка Олюшкиных черновиков не прошла для меня даром, подумала тетка. Как и любой, вначале бесполезный труд, когда-нибудь полезным обернется.

Ольга

В ночь с тридцатого апреля на первое мая покончила жизнь самоубийством тетя Вита Чмух.

Позвонила Соня, ее младшая дочь и, рыдая, рассказала, что они все утро не беспокоили маму, чтоб она хоть в праздники выспалась, но она и к полудню не проснулась, и только тогда они заподозрили что-то неладное… И вот… Скорая еще не приехала, папа, то есть дядя Паша, пошел ее встречать, а они остались одни в такой пустой квартире и теперь не знают, что делать. И не могли бы вы, то есть мы, то есть, моя мама прийти…