Читать книгу "Московские дневники. Кто мы и откуда… - Криста Вольф"

Однако я очень далека от охаивающего, критиканского толкования истории. Только вот меня неотступно занимает вопрос альтернатив. Опять-таки и это — мысль, будто писать можно, только имея альтернативу, — свидетельствует, как мы держимся за тезис, что литература немедля и непременно должна действовать еще и политически. Возможно, в иные десятилетия альтернатива как раз в том и заключается, что ряд людей (которые могут ощущать себя одиночками, даже отсталыми) попросту упорно желает выразить свой опыт. Тут, однако, возникает типичный для моего поколения излом самосознания, который я недавно эскизно обозначила в короткой статье [ «О смысле и бессмыслице наивности» (1974)] для антологии «История моего первого произведения», она выйдет в издательстве «Ауфбау». Посылаю тебе эту статью, поскольку начала тебе кое-что рассказывать о себе — редко встречаешь человека, умеющего слушать, — и хочу продолжить.

Кстати, возможно, весь этот конфликт, который так затрудняет мне писание, объективно давным-давно устарел. Для себя я вижу лишь одну-единственную возможность — попытаться его изобразить (ты пишешь, я должна дать себе свободу: ах, если бы ты знал!), и то, что пишу сейчас, книгу о детстве, я рассматриваю как разбег.

Конечно, нам очень хочется, чтобы вы приехали. Только я не уверена, что от нашего приглашения будет толк. Другие возможности мы обдумаем и обсудим.

Ты знаешь, что мне хотелось бы написать еще многое и совсем другое, но связанное с этой темой. Что ж, иногда приходится послушать внутреннего городового Салтыкова-Щедрина, только надо следить, чтобы он обретался на периферии, а не в центре мозга. Мы много думаем о вас, прямо воочию видим вашу квартиру, картины в твоей комнате…

Все мы здоровы и живем беззастенчиво хорошо. Осень стоит теплая, солнечная. Порой прекрасная погода чуть ли не мешает, если внутренняя погода очень уж ей противоречит.

Привет твоим, обнимаю, К.

От меня всего несколько слов, ведь она, разумеется, уже сказала все, что можно написать. Что ни говори, мы вправду связаны с вами и с Москвой, пожалуй, даже больше, чем многие другие. А чтобы, так сказать, втиснуться в твою комнату, посылаем несколько фотографий, на одной К. даже с Х. [Хонеккером], во время выступления в здешнем ПЕНе, — и мы оба перед пейзажем художника, который нам нравится. Несколько книг в знак привета, и мы подумаем, как уладить с приглашением, наверняка что-нибудь придет в голову. Это все сухие слова, но Мышка наверняка устно кое-что добавит. Пиши, если нужны какие-нибудь книги или еще что, вероятно, Тамара [Мотылева] скоро поедет к вам, она и захватит. Таким манером возникает линия Москва — Кляйнмахнов. г.

Шестая поездка. 1970 г. В Ленинград и в писательский дом отдыха Комарово, 14–29 июля 1970 г.

* * *

Вторник 14 июля — среда 29 июля 1970 г.

Ленинград, Комарово, Москва

Города. Ленинград, дождь как из ведра, сущее пролитье, в такси, вопреки ожиданиям, нас встречают Эткинды. Почти два часа опоздания. Прямые, широкие улицы. Гостиница «Советская», новая, построена всего два года назад. Два номера, в каждом по кровати, так дешевле. (На другой день: всего 28 рублей.) Ресторан на 18-м этаже: современный, кругом стекло, прекрасный вид на город. Первый и единственный раз в эту поездку: икра. Купить ее уже почти невозможно. Водка, солянка, странный кофе.

Потом идем гулять по городу, кружными путями к берегу Невы. Жилые кварталы прошлого века. Прямые улицы, прорезанные знаменитыми каналами (на одном из этих каналов расположена последняя квартира Пушкина, на сей раз мы из-за большого наплыва посетителей внутрь не попали, здесь каждый год в час его смерти устраивают собрания). Дома в большинстве обшарпанные, в подворотни видны мрачные дворы. Как всегда, меня удивляет немногочисленность магазинов (в других районах Ленинграда вообще-то иначе). Очень много пьяных, замечаешь в первый же вечер, и впечатление остается. Сцена: прямо на улице возле невской набережной молодой парень с такой силой отшвыривает пожилого мужчину — мы не знали, пьяного или нет, — что его голова с отвратительным стуком ударяется о мостовую. Группа подростков бросается вдогонку за преступником, который с громким криком бежит по улице. Они возвращаются, старик не встает, двое матросов уложили его на лавочку. Подростки смотрят на него, идут дальше. Через довольно долгое время он приходит в себя, кое-как садится. Позднее, наверно, куда-то уковылял. В милицию не сообщили, «скорую» не вызвали.

Мы идем мимо конной статуи Петра I, по Летнему саду до Зимнего дворца. Огромная, почти пустая площадь. Белые ночи, бледный свет, до 11–12 часов. К счастью, ловим такси. Поспать особо не удается, уличный шум внизу.

Следующее утро: походы по магазинам с Вероникой Спасской, которая затем сажает нас в такси до Комарова. За рулем женщина, жесткая, жилистая, сбивается с дороги и в конце концов добреет, возможно из-за рубля чаевых. Зачастую и это не прибавляет таксистам приветливости. С багажом почти никто не помогает.

Из К. часто [ездим] в Ленинград, на электричке, пятьдесят минут, до Финляндского вокзала. Мало-помалу запоминаем, на каком автобусе или трамвае надо ехать в город. Снова и снова набережная Невы, по которой мы не раз ходим пешком туда-сюда и теперь, вероятно, ее уже не забудем, это ведь одна из самых красивых панорам города. «Аврора», которую Герд с упрямой злостью зовет «Потемкин». Эрмитаж, зеленый Зимний дворец, пугающие толпы народу, лабиринт, несколько гектаров стенной площади увешаны картинами, мы с трудом отыскиваем своих французов: Матисса, зал с фальшивой перспективой [ «Красная комната»], несколько Пикассо. Замечаем еще нескольких прекрасных голландцев, в том числе Брейгеля.

В Комарове нам советуют сходить в Музей русского искусства [Русский музей. — Перев.], мол, там в «запасниках» есть Шагал и Кандинский, которых иногда выставляют. Смотрительницы, которых мы спрашиваем, не знают имени Шагал, потом одна говорит, что здесь выставляют только русских художников. Много Репина. Целый ряд картин Петрова-Водкина, уже нам знакомых, потом две работы Фалька и еще одного, который мне нравится, в боковом зале. Советская живопись слабая, кроме разве что двадцатых годов. Потом перед музеем сидим на скамейке рядом с Пушкиным, где Бёлль — судя по его письму — сидел с Адмони, уже больным (диабет, гепатит), знать об этом не зная, и говорил с Адмони о крепости души… На следы Б. мы наталкивались повсюду, у некоторых были письма от него, говорили о своего рода родстве душ, которое перекрывает все идейные различия…

Криста Вольф. Воспоминания о Ефиме Эткинде (2010)

Ефима прислал к вам Лев Копелев, ваш московский друг, и однажды он неожиданно подкатил к дому отдыха на своей старой «победе», заехал за вами. Поездка к нему на дачу в сторону финской границы, ты помнишь сосновый лес, корявые сосны. Был конец лета. Вдруг Ефим шепнул: «Пригнитесь!» — после чего ваши головы исчезли за стеклами машины и вы беспрепятственно проехали мимо армейского часового с калашниковым на груди. Им незачем знать, что я везу вас сюда, сказал Ефим и доставил вас к деревянному дому посреди леса, где было весело, тепло и уютно, его жена встретила вас радушно, его две дочки заговорили с вашими по-немецки и по-русски. Если память мне не изменяет, сперва пили чай из самовара, с пирогами, а потом ели пельмени. Еще я точно помню, что в комнате, там, где в старых русских домах обычно висит икона с лампадой, был устроен уголок Александра Солженицына: фотографии, книги, письма, тебе показалось, там есть даже что-то вроде негасимой лампады. «Вы его знаете?» — спросили вы Ефима, и он просто ответил: «Мы дружим». Благодаря этому он для вас, особенно для дочерей, поднялся выше, в другую категорию живых существ. Эта дружба стоила ему и его семье родины, его обвинили в том, что он прятал рукописи Солженицына и содействовал на Западе их переводу. Доказать ничего не смогли, но каждый, кто знал его, полагал, что подозрения были небеспричинны, вы тоже так думали, но никогда, ни сейчас, ни позднее, не спрашивали его об этом. Так или иначе, он потерял работу, а затем его вынудили уехать. В Париже, в суперсовременном городском районе, годы спустя вы снова встретились с ним, его квартира была уставлена памятными вещицами и пропитана ностальгией, от которой, как мне кажется, умерла его жена, хотя диагноз гласил: рак.