Читать книгу "Самый одинокий человек - Сара Уинман"

Поэтому я обрел спокойствие. Я поднимаюсь рано, с рассветом, открываю ставни, опираюсь локтями на подоконник и впитываю глазами мерцающее желтое поле. Потом сижу снаружи, варю себе кофе на маленькой газовой печке, наблюдаю, как подсолнухи поднимают головки, и учусь понимать их шепот.

Прошел месяц. По ночам, измученный долгими часами физической работы, я кутаюсь в кокон жары и темноты, баррикадируясь от комаров, прожорливых и безжалостных. Вернувшись из душа, я лежу, голый и мокрый, на тонкой белой простыне и слушаю, как в ночи играет гитара. Кот примащивается на моей руке. Я полюбил этого кота, он составляет мне компанию. Я окрестил его Эриком. Порой, когда отдыхающие спят, я прокрадываюсь в сад, перелезаю через забор и плаваю взад-вперед в бассейне, но без фанатизма.

Я заметил, что в иные дни забываю осмотреть себя в зеркале, забываю проверить, не осталось ли на простыне влажных очертаний моего тела. Я верю, что потею лишь от жары. Руки и ноги у меня загорели, кожа стала мягче, я оброс бородой. Я впитываю всем телом ранний утренний свет и, довольный жизнью, стираю и глажу хрусткие белые простыни.

Мне дали два дня выходных, и я решаю отправиться на автобусе в Арль, на фестиваль «Фотографические встречи» – в сентябре он кончается. Я выхожу из автобуса на площади Ламартин: справа от меня – река Рона, слева – место, где когда-то стоял «Желтый дом» Ван Гога. Теперь тут скучная парковка и круговая развязка, забитая машинами отдыхающих.

Я прошел через ворота в старую, римскую часть города, где бары и кафе готовились к нашествию туристов. На извилистых улочках пели птицы в клетках на подоконниках, в тени цветов. Я увидел указатель с названием своей гостиницы и ускорил шаг, чтобы побыстрее отдохнуть.

Я лежу на кровати, ставни распахнуты. С улицы доносятся звуки, которые меня успокаивают, – зудение мопеда, слабо слышная болтовня прохожих, писк ласточек. Я вытащил из мини-бара пиво, прижал холодную банку ко лбу и подержал так, потом открыл.

Проснулся я в сумерках, голодный и со страшной жаждой. Я закрыл окна и зажег спираль от комаров. Включил вентилятор на потолке – он тихо зажужжал. Я вытащил из холодильника бутылочку воды «Эвиан» и вылил себе на грудь. Воздух овевал кожу, бодрил и выгонял из головы туман послеобеденного сна.

Я двинулся на шум толпы – он становился все громче, улицы – оживленней, и вот я вошел на площадь Форума и обнаружил, что здесь собрался весь мир. Рестораны и бары были забиты, я не понимал, куда идти, и вдруг мне захотелось покурить. Французских сигарет, конечно. Я развернулся, дошел до табачной лавки и купил пачку «Житан». Я стоял и курил. От никотина я почти опьянел, горло горело, и все же я был рад, что у меня есть такой стильный атрибут.

Со своей наблюдательной точки я видел террасу кафе, которую как-то вечером нарисовал Ван Гог. Сквозь вульгарный налет наглой торговли я прозревал живое доказательство, что этот человек когда-то ходил по этим камням и сидел среди этих столиков, ища вдохновения или просто общения. Я пошел по его стопам и на другой стороне площади обнаружил небольшой бар – в нем работал телевизор с выключенным звуком, а на стене висела бычья голова. Я сел у столика один. Мне было неловко и одиноко, но от этого у меня не было лекарства. Я заказал pichet[29] розового вина и тарелку говяжьего рагу. Я курил и писал. Это не лекарство, но все же помогает.

Назавтра я проснулся рано. Снаружи терракотовые крыши уже накалялись под пронзительно-синим небом, и жар шел по переулкам, как по трубам, чего я совершенно не ожидал. Я постоянно искал облегчения в прохладных недрах церквей и в скрытых от постороннего взгляда внутренних двориках, где натыкался на работы незнакомых мне фотографов. (Я запомнил на будущее имя Раймона Депардона.)

К обеду толпы начали утомлять, но у меня не было душевных сил на борьбу за ресторанный столик, так что я купил сэндвич и бутылку воды и направился по главной дороге в римский некрополь Аликамп.

К кассе очереди не было, а у ворот некрополя стояли четверо пилигримов с рюкзаками на спине и ракушками на шее. Я узнал, что отсюда до собора Святого Иакова в Компостеле – 1560 километров. Путешествие паломников начнется с первого шага от ворот. Это был очень важный момент, поэтому я, конечно же, смотрел им вслед, когда они тронулись в путь.

Я съел свой сэндвич в тени пиний, и пока добрался до церкви Святого Гонората, бешеное солнце совсем спалило мне шею. В церкви никого не было. На окнах под высокими сводами сидели голуби, их воркование отдавалось эхом в полумраке. Вдруг один голубь вспорхнул, и я вздрогнул. Он спугнул другого, тот третьего, как костяшки домино, и хлопанье крыльев отдавалось под каменными сводами шуршаньем оперенных теней. Порой птица вырывалась в неиссякаемый солнечный свет. Потом воцарилась тишина. Воздух осел на место. Снаружи доносился шум далекого поезда, танец сирокко в ветвях, песнь цикад и история преображения.

Вдруг я понял, что все это надо записать. Полез в рюкзак, но блокнота там не оказалось. Я запаниковал. Блокнот стал моим лучшим другом. Моим дворцом воображения. Посохом, на который я опирался. И я заплакал. Записи в блокноте были мне внешней опорой, распорядком, утешением. Какой вы умный, доктор. Теперь я понимаю, на что вы намекали тогда, много месяцев назад.

Я не остался в Арле до вечера. Не смог. Меня оглушила внезапная потеря. Возможно, в этом ключ к моей душевной хрупкости. Я поспешил на автовокзал и уехал первым же автобусом назад, в Сен-Реми. Дорога была долгая, скучная, в автобусе невыносимо жарко. Я полез в рюкзак за бутылкой воды и наткнулся на блокнот – он спрятался на самом дне в складке ткани. Что тут сказать? Я не думаю, что дело было в блокноте.

В тот вечер, вернувшись в мас, я встал посреди поля подсолнухов, обратив лицо к солнцу, как они. Не знаю, сколько я так простоял, но, открыв глаза, я увидел молодую женщину – она наблюдала за мной с края поля. Я ее узнал. Она и ее спутник недели две назад начали работать в здешнем ресторане. Мы пошли навстречу друг другу.

«Здравствуйте», – сказала она по-английски с типично французской завитушкой в конце. Она представилась. Марион. А вон там – это Гийом. Мой бойфренд.

«Ага, – сказал я. – Это он играет на гитаре».

«Вот. Я была на рынке». Ко мне протянулась загорелая рука, в которой был зажат персик.

«Спасибо», – сказал я.

«Вас тут все называют Monsieur Triste. Господин Печальный. Вы знали?»

Я улыбнулся. «Нет. Я думал, меня называют просто L’Anglais»[30].

«Это тоже», – сказала она, и мы медленно пошли назад к белым сараям.

«У вас был такой умиротворенный вид», – сказала она.

«Я и чувствовал умиротворение».

«А что вы там делали?»

«Думал об одной женщине, которая была мне другом. У нее на стене висела картина с подсолнухами, и иногда эта женщина, идя мимо картины, вдруг останавливалась. Вот так. И начинала смотреть на картину. Как будто что-то искала. Ответ. Вообще что-то».