Читать книгу "Солнце, вот он я - Чарльз Буковски"

Буковски: Ну, это номер один — долговечность важнее истины. Чтобы говорить правду, для начала нужна прочность. Грандиозный мой план, который, наверное, все равно провалится… Я уже давно решил дожить до восьмидесяти или около того и умереть в 2000 году. На чтениях в Иллинойсе я видел Уонтлинга[96]. Он решил умереть в том же году, а месяц спустя взял и двинул кони. Поэтому грандиозный план вроде Адольфова, может, и не сработает.

Но мой грандиозный план — кормить их своей писаниной еще двадцать пять лет. Их так затошнит, что они будут вопить от радости, когда я загнусь. А затем станут носить меня на руках. То есть в двухтысячном году.

Плезантс: Какова вероятность того» что Буковски выиграет Нобелевскую или Пулицеровскую премию?

Буковски: Пошел к черту!

Кёрчи: Не знаю, каковы сейчас стандарты. Но навскидку скажу, что шансы крайне малы. Он такой хлыст для скота и многих раздражает. Все время под напряжением, живой такой. Я думаю, он слишком часто слишком многих злит — из тех, кто заседает в советах, — и они вряд ли его пропустят.

Плезантс: Ну и напоследок добавь что хочешь.

Буковски: Масса народу говорит про Буковски: «Он ненавидит женщин» или «Он против всего». Только они не… это ведь все сарафанное радио. Они не присматриваются к работе. Когда я в три года научился читать, я понял, что литература — это до чертиков скучно и претенциозно. Эдакое надувательство. У Шекспира были очень хорошие куски. Я не просто говорю, что Шекспир…

Плезантс: Ну, Фолкнер же тебе не нравился…

Буковски: Ну и Фолкнер тоже, Фолкнер курсивом — мыслительные процессы. Но я вот что пытаюсь сказать: по-моему, это все его эго с большой буквы «Э». Та литература — одно большое надувательство, унылая, скучная, претенциозная игра, в ней недоставало гуманизма. Есть исключения, но я же чувствовал, что она была надувательством много веков. Откроешь книгу — и засыпаешь, скукотень и неестественность. Афера, не больше.

И вот я подумал, давай-ка откроемся и расчистим строку — протянем обычную такую веревку для белья, развесим на ней эмоции: юмор, счастье, — и чтобы не замусоривались. Простую легкую строку, линию, и чтобы на ней все это повисло — и смех, и трагедия, и автобус, проехавший на красный свет. Всё.

Это способность говорить что-то глубокое ясно. А они все делали шиворот-навыворот. Ведь что они говорили? Я не знаю, что они говорили. Очень обламывало. И я постарался — звучит очень праведно, но я постарался раскрыть то, что в игре было, по-моему, не так. И мне очень помогли — Дж. Д. Сэлинджер и вот эти люди, что сегодня вечером сидят здесь за столом.

Ладно, на этом все.

Даглас Хауард
Интервью: Чарльз Буковски. 1975

«Interview: Charles Bukowski», Douglas Howard, Grapevine (Fayetteville, Arkansas), Vol. 6, No. 19, January 29, 1975, pp. 1, 4–5.

Наверное, вам в интервью задают много типичных вопросов и отвечать на них несколько утомляет.

Да пожалуйста.

В «Юге без Севера» у вас есть два типа рассказов. Одни — придуманные, другие — автобиографические.

Это правда. Я уже не помню «Юг без Севера», но, по сути, так можно сказать обо всех моих рассказах. Есть такие, где то и другое перемешивается; получается три типа — есть еще и те, в которых воображение мешается с реальностью, половина на половину.

А можете сказать, какой рассказ в «Юге без Севера» самый типичный?

Нет. Не поглядев в книжку, не могу. (Берет экземпляр «Юга без Севера».) Так, посмотрим; в данном случае, пожалуй, у нас только два типа. В общем, вы правы — либо одни, либо другие. Никакой смеси нет. Большинство — скорее выдумки, а не автобиография.

«В рай дороги нет» — история про миниатюрных людей, вы помните, откуда она взялась?

Нет. Ох да, помню, потому что мне колонку писать надо было. То есть не надо, но я писал каждую неделю во «фри пресс», и вот-вот срок сдачи, а у меня ни малейшего понятия, что писать. Поэтому я сел и начал печатать — и вот что получилось. Это было ну вроде, можно сказать, — если можно так выразиться — смеху ради. Но, кажется, все получилось. Я просто что-то написал. Вообще ничего в голове не было.

А «Маджа Туруп»?

А, это из газеты. Я прочел, как одна женщина много ездила, нашла где-то дикаря и привезла с собой. Я прочел вырезку, а остальное само сложилось. Поэтому в нем реальность мешается с выдумкой. Многим рассказ не понравился. Расстроил их.

В нем чувствуется ужас.

Я как-то написал рассказ о маленькой девочке на роликах, которую насилуют. Ну, он печатался во «Фри пресс», и редактор предварил его длинным уведомлением: «У Буковски есть дочь; он любит свою дочь; если увидите Буковски с дочерью, сразу поймете, что он хороший человек». Перед публикацией ему все это пришлось говорить. Он испугался рассказа. Я же пытаюсь влезть в разум того, кто на такое способен, и вычислить его точку зрения. Я пишу рассказы об убийцах, насильниках, про таких вот типов. Это не значит, что я насильник или убийца. А люди, видимо, этого не понимают. И это не значит, будто я за убийство или насилие, — мне просто нравится исследовать, о чем думает такой человек, а ему ведь, может, нравится горячее какао или там комикс поглядеть. Меня это довольно-таки завораживает, понимаете, — исследовать такое.

Ну, читая ваши рассказы, человек задается вопросом, какой вы человек, потому что многие ваши персонажи — очень мачо. Один рассказ называется «Мужик» — там приходит женщина, а парень этот — судомой, и она ему рассказывает, какой он хороший человек. Все заканчивается тем, что он ее бьет, а потом тушит бычок ей о запястье.

И опять это не вполне выдумка. Был такой парень. Я просто оттолкнулся от воспоминаний о нем и написал его заново. Он — не я. Я очень нежен со своими женщинами. Из всех знакомых женщин я ударил только двух. И это… это очень хороший результат, если учесть, скольких я знал. Но два раза они меня достали. Вообще я человек очень мягкий, очень терпимый. Стараюсь понять, что их беспокоит.

Когда вы пишете рассказы, вас заботит смысл или скорее, так сказать, «игра»? Ведь у вас в рассказах много «игры» — вы пишете ради чистого восторга необычайного, странного, причудливого, иного.

Вы правы. Я тащусь оттого, что исследую эти области. В стихотворении я скорее держусь у самого источника. А в рассказах несусь во весь опор; в рассказах я развлекаюсь; это, можно сказать, мой естественный оттяг. Они расслабляют. Иногда я даже пишу рассказы, которые людей расстраивают, — намеренно, только ради этого и пишу. Н-да, рассказы — мой естественный оттяг, мой расслабон; а потом я возвращаюсь к стихам. Так и прыгаю взад-вперед. Одно помогает другому.