Читать книгу "Махатма Ганди - Кристина Жордис"

Эта первая забастовка в острой форме выявила недоразумение, которое так и не исчезнет: враги Ганди сочтут голодовку вульгарным шантажом, формой принуждения, тогда как его намерением было, как он говорил, воздействовать на свои собственные войска, заставить их задуматься, образумить — возможно, искупить их вину.

Пока же, когда он назвал возможное решение, Ганди одолевали сомнения, он был уставшим и подавленным. «Если сравнить меня с просветленными душами, я чувствую себя таким карликом, что и сказать нельзя».

Три дня голодовки — и хозяева уступили: суд состоится. Решение было вынесено в пользу рабочих, которым прибавили жалованье. «Ради любви к рабочим» Ганди снес «позор» сатьяграхи. Но похоже, что каждая кампания (а каждая из них достойна отдельной книги) стоила ему ужасных мук, прежде чем он ввязывался в действие, а в конечном счете в большинстве случаев он терзался сомнениями по поводу целесообразности того, что он сделал.

И все же от этой репетиции «в кругу семьи», если так можно сказать, оказалось не так уж далеко до большой сатьяграхи, состоявшейся ровно год спустя, в 1919-м, впервые в масштабе всей страны. Когда к движению примкнули сотни тысяч индийцев, противником выступила могущественная Британская империя, а мировая общественность следила за событиями, затаив дыхание. Но прежде следовало сделать решающий шаг: Ганди взбунтовался против империи.

Вступить в войну?

Пока разворачивались все эти стычки, Англия воевала. Ганди не имел ни малейшего намерения ослабить правительство: он надеялся, что уже с конца войны, благодаря своему участию в ее тяготах, индийцы станут партнерами империи наряду с другими доминионами и что «расовые различия отошли в прошлое». Кроме того, он придерживался рыцарских взглядов: «Я полагал, что нельзя извлекать выгоду из трудностей, переживаемых Англией». В военное время было «пристойно и разумно» не выдвигать своих требований. «Делая выводы из этих идей, я приглашал добровольцев записываться в армию». Индия должна была быть способна сражаться, иметь оружие и уметь пускать его в ход. Ганди вновь переживал внутренний разлад, как в Южной Африке, когда он разрывался между потребностью предложить британским властям (в которых Эриксон видит нечто вроде отеческого лона) помощь и поддержку в годину испытаний и, наоборот, необходимостью сражаться с ними, между своим желанием добиться для Индии автономии, для чего, как он думал, требовалось представить доказательства своей лояльности, и полным неприятием насилия — верностью сатьяграхе. Не говоря уже об упреках со стороны тех, кому он еще совсем недавно втолковывал свои идеи. Он не скрывает этого противоречия: «Для меня было совершенно ясно, что участие в войне несовместимо с принципом ахимсы. Но человеку не всегда дано с одинаковой ясностью представлять себе свой долг. Приверженец истины часто вынужден двигаться ощупью»[146]. Противоречивые истины, трудный выбор.

Позже, возвращаясь к этому периоду, к Англобурской войне, к восстанию зулусов, к Первой мировой, в которых он участвовал, он объяснял, что для него и речи не могло быть о том, чтобы отказать в поддержке правительству. Поскольку он соглашался жить «под властью режима, основанного на силе, и умело пользуясь» предоставляемыми им возможностями и преимуществами, его долгом было всесторонне помогать этому режиму. Во время Второй мировой войны всё было иначе, поскольку Ганди боролся с этой самой властью. «Моя позиция в отношении этого института стала совершенно иной. В результате я больше не стану добровольцем на войне, в которую ввяжется это правительство».

Пока же он написал вице-королю почтительное и пылкое письмо, изложив стремление к независимости Индии, распространенное, как он смог убедиться, во всех слоях населения, уверил, что страна готова пойти на жертвы, напомнил о собственных услугах в Чампаране и Кхеде, где население, вместо того чтобы проклинать правительство, как делало до сих пор, отныне чувствует, что именно оно облечено властью (вряд ли этот аргумент убедил вице-короля), и сообщил, не особо это подчеркивая, что таков его «непосредственный, определенный и особый» вклад в войну: «Если бы я мог популяризовать использование душевной силы (а она представляет собой не что иное, как силу любви) вместо грубой силы, я знаю, что я подарил бы вам Индию, которая могла бы оказать открытое неповиновение всему миру». И закончил так: «Я пишу об этом потому, что люблю английский народ и хочу пробудить в каждом индийце чувство лояльности по отношению к англичанам»[147]. (Поддерживать эту любовь стоило большого труда, и очень скоро она сменилась полностью противоположным чувством. «Я не могу сохранять ни уважения, ни любви к правительству, которое совершает одну несправедливость за другой, отстаивая свою безнравственность», — написал он вице-королю, возвращая ему свои медали в 1920-м.)

Другое письмо было адресовано секретарю вице-короля: в нем он предлагал стать главным вербовщиком.

И он ринулся в бой. Крестьяне из Кхеды, которым он совсем недавно объяснял, что с британскими чиновниками, давившими их налогами, конечно, надо бороться, но вести себя учтиво, не поверили своим ушам, когда он призвал их стать хорошими английскими солдатами. Он потерпел поражение на всех фронтах, метался, терял голову, работал денно и нощно, в отчаянии, в ярости, иногда проходил по 32 километра в день пешком — и без особого результата. «Разве ты не принес обет ахимсы? Как можешь ты просить нас браться за оружие?» В итоге он заболел, сраженный приступом дизентерии, свалился с высокой температурой. Впервые в жизни болезнь почти довела его до могилы.

Но он отказывался от лекарств и терял последние силы. Хотел ли он наказать себя, подвергнуть себя, как он говорил, каре за глупость? Он больше не мог ни писать, ни ходить (и так несколько месяцев), ни читать, даже говорить. На самом деле, он погрузился в нервную депрессию (он говорит об этом сам), утратил всякий интерес к жизни, а он «никогда не любил жить ради самой жизни», и готовился умереть. Последнее послание было обращено к членам его ашрама.

Так было вплоть до того дня, когда немного чокнутый врач по прозванию «доктор лед» обложил его тело льдом. Это лекарство в сочетании с козьим молоком, посоветованным Кастурбай-искусительни-цей (которую он потом корил за нарушение обета), вернуло ему силы. «Любовь к общественной деятельности» довершила остальное.

Тень Амритсара

На самом деле, самый большой стимул, чтобы пойти на поправку, он получил от правительства Индии. Билль Роулетта[148], который покушался на гражданские свободы, тогда как индийцы ожидали после войны прямо противоположных действий — действий, за которые ратовал и сражался Ганди, — вернул ему боевой настрой. «Если бы я не был прикован к постели, то один вышел бы на бой, ожидая, что другие вскоре последуют моему примеру». Он созвал собрание в ашраме, пригласив два десятка своих товарищей; во время заседания была составлена клятва сатьяграхи. Задействовали ежедневные издания, основали организацию — сатьяграха сабха[149]: публичные собрания, коммюнике, подписи… Новая деятельность набирала обороты. Ганди лично писал вице-королю письмо за письмом, убеждал, грозил — все напрасно. Правительство торопилось придать законопроекту силу закона.