Читать книгу "Скрещение судеб - Мария Белкина"

Поэты надрывались с трибун: Сурков, Гусев, Сельвинский, Алтаузен, Сергей Васильев, Уткин, Жаров, Безыменский, Долматовский. Сколько поэтов! А в толпе незамеченная бродила Цветаева…

«Забыла: последнее счастливое видение ее (Али. – М.Б.) – дня за 4 – на Сельскохоз. выставке, “колхозницей”, в красном чешском платке – моем подарке. Сияла…» – запишет потом, год спустя, Марина Ивановна.

Наступило 26 августа, суббота. Аля приехала вместе с Мулей, и допоздна они бродили, как всегда, по заснувшему уже дачному поселку. Как-то в августе, когда они вот так же гуляли ночью, Муля вдруг у самой дачи оставил Алю посреди дороги и пошел прямо к кустам – из кустов, как ни в чем не бывало, вылез детина и, насвистывая, удалился.

– За дачей следят, – сказал Муля.

Взволновало ли это Алю? Вряд ли. Она была так счастлива и за этим своим счастьем была как за бронированной стеной, от которой должны были отскакивать даже пули. И потом, ведь она знала, что она так чиста, так безгрешна перед советской властью, а отец ее так предан… Случайность? «Небрежен ветер: в вечной книге жизни мог и не той страницей шевельнуть…» Но молодость требует утех, и так не хочется верить, что где-то там, за углом, тебя может подстерегать судьба. И потом – на все грозное она пока еще дивилась!

Аля с Мулей тихонько пробрались в дом. Марина Ивановна любила читать лежа в постели; был ли у нее уже потушен свет, или она еще читала; успели ли заснуть Аля и Муля, когда у калитки затормозила машина, и по дорожке раздались шаги, топот ног по террасе и бесцеремонный стук в окна и в дверь.

«(Разворачиваю рану. Живое мясо. Короче:)

27-го в ночь арест Али. Аля – веселая, держится браво. Отшучивается.

…Уходит, не прощаясь. Я – Что же ты, Аля, так, ни с кем не простившись? Она, в слезах, через плечо – отмахивается. Комендант (старик, с добротой) – Так – лучше. Долгие проводы – лишние слезы…»

И Аля идет, вернее, ее ведут «ранним-ранним утром» по ржавой от хвои дорожке между сосен к калитке, по той самой дорожке, по которой она каждое утро торопилась на поезд…

Аля! – Маленькая теньНа огромном горизонте.Тщетно говорю: не троньте…

Муля забежал вперед, он хотел еще раз увидеть ее лицо. Она шла и плакала.

Когда захлопнулась дверца энкавэдэшной машины, увозившей Алю, – те, кто оставался на болшевской даче, долго не могли прийти в себя и бродили как лунатики… Потом Муля уехал в город. Он позвонил Нине и спустился к ней из своей квартиры.

– Алю арестовали… – сказал он.

На следующий день Сергей Яковлевич отправился на Лубянку добиваться приема у высокого начальства. Приняло ли его начальство в тот же день или через несколько дней, но факт, что приняло. И там действительно Сергей Яковлевич требовал, чтобы немедля освободили его дочь. Он сказал:

– Ни одна разведка в мире так бы не поступила!

Но он не понимал, что имеет дело с первой в мире разведкой социалистического государства, с первой в мире Лубянкой! Потом эту Лубянку будут экспортировать в другие социалистические страны и будут с Лубянки выезжать специалисты, будут ставить процессы и учить, какие усовершенствованные методы надо применять при следствии, чтобы все во всем «сознавались». Словом, так сказать, делиться опытом. А пока эта Лубянка, как и все в нашей стране, была первой в мире.

Муля, узнав об этом разговоре Сергея Яковлевича на Лубянке, сказал Нине:

– Зря он! Ему этого никогда не простят![28]

Но дело было вовсе не в том, простят ему или не простят, все это не имело ни малейшего значения, Сергей Яковлевич уже ходил «на коротком поводке», и участь его была предрешена.

В ту же ночь, что и Алю, в Москве арестовали Эмилию Литауэр, с которой Сергей Яковлевич был связан работой еще по евразийским временам. И той же ночью в Ленинграде была арестована Тамара Сланская. Ни Аля, ни Сергей Яковлевич никогда ничего о ней не слышали и никогда в жизни не видели ее, так же, как и она их. Но им придется услышать друг о друге… Тамара была диспетчером Ленинградского морского порта. Очень маленького росточка, светленькая, голубоглазая. У нее был хороший голос, она много выступала в кружках самодеятельности и накануне ареста, первого своего ареста еще в 1938 году, должна была петь в опере «Снегурочка», и даже без грима – так внешне она подходила к этой роли. Но, на свое несчастье, она несколько лет прожила в Париже. Ее отец был послан в 1924 году вместе с Красиным за границу и через год вызвал в Париж жену и детей. Тамара к тому времени уже успела закончить школу, и в Париже ей сразу предоставили работу в торгпредстве. А когда в 1929 году отец и мать решили не возвращаться в Россию и остаться во Франции, она тут же подала заявление о своем желании уехать в Ленинград, где она и устроилась работать диспетчером. И так было до 12 июня 1938 года, когда ей позвонили из районного НКВД и велели явиться. Она сказала, что сможет приехать только после того, как сдаст дежурство, и приехала на трамвае. Она просила не задерживать ее долго, так как она вечером идет на спектакль Московского Художественного театра. Но ее «задержали» до 21 мая 1939 года. Никакого обвинения ей не было предъявлено, никто ею не занимался, и, видно, взяли ее для выполнения плана, по анкетным данным, а в анкетах значилось, что она жила в Париже.

А 27 августа того же 1939 года ее снова забрали уже по всем правилам, ночью с машиной, и на этот раз сразу же ей было предъявлено обвинение в шпионаже… Да. Она через моряков, отправляющихся на торговых судах в Европу, пересылала секретные шпионские сведения в Париж некоему эмигранту, бывшему белогвардейцу Сергею Яковлевичу Эфрону. И была связана с его дочерью Ариадной. Обоих – и дочь, и отца – она знала по Парижу.

Тамара утверждала, что она никогда в Париже с Эфронами, ни с ним, ни с ней, не встречалась и не была с ними знакома. И если Тамаре было трудно убедить в этом следователя, то и следователю было нелегко, несмотря на все приемы и методы, учитывая твердость характера Тамары, – убедить ее! Она ведь только внешностью походила на Снегурочку… Тогда ей была устроена очная ставка с человеком, который якобы передавал ей в Ленинграде шпионские сведения, и она отправляла их через моряков.

Очная ставка была уже в Москве на Лубянке, куда ее сразу же привезли из Ленинграда. За столом следователя напротив нее сидел Павел Николаевич Толстой. Его отец был эмигрантом и проживал в Париже. Кажется, году в тридцать втором или тридцать третьем, Тамара точно не помнила, она получила из Парижа письмо от друзей, и они просили ее встретить на вокзале в Ленинграде этого самого Павла Николаевича, приехавшего из Парижа, и отвезти к его прославленному дядюшке, писателю Алексею Толстому, в Царское, то бишь в Детское, Село. Тамара встретила Павла Николаевича на вокзале и отвезла его по месту назначения и сдала с рук на руки дядюшке на даче, и ее даже не догадались пригласить зайти в дом. Она тут же от порога вернулась в город. Несколько раз этот Павел Николаевич ей звонил, раз или два заходил к ней на работу. Вот и все.