Читать книгу "Цветок Трех Миров - Дмитрий Емец"

– Что-о?! Ах ты Павлик Морозов!

Макар запустил в него скребком, но помешала сетка, и тяжелый скребок врезался в ограждение денника над головой у Кавалерии. Кавалерия наклонилась и, приподняв очки, молча посмотрела на скребок. Перевела взгляд на Макара и, показав ему два пальца, что означало два дежурства, вышла вместе с Юлей.

Кавалерия терпела Макара в ШНыре, хотя он уже натворил столько, что любой другой дважды уже вылетел бы. Кавалерия чувствовала, что бестолковый, многим докучающий Макар на самом деле раним и не уверен в себе. И все его выходки – привлечение внимания. Не могу построить Эйфелеву башню, так взорву ее. Авось хоть так заметят.

Теперь Кавалерия искала Родиона, но не нашла. Он отправился с Улом в Копытово. Ул все утро провел в ШНыре, потом нырял, а сейчас возвращался к Яре. Зная, что в Копытово полно ведьмарей, Родион пошел его проводить. Колючему, боящемуся своих разрушительных настроений Родиону спокойно было рядом с Улом – бодрым и правильным, чем-то неуловимо похожим на Винни-Пуха. Несколько лет назад Родион – теперь он в этом ни за что бы не сознался – мечтал, чтобы Ул его укусил и он стал бы не вампиром, а вторым таким же Улом.

– Ну вот! – рассказывал ему в данный момент Ул. – Иду я вчера в магазин, а на крыльце два бомжа. И тут один вдруг говорит другому: «Слышь, Паш, я превращаюсь в темного эльфа!»

Родион засмеялся. Ул взглянул на него и удивленно остановился.

– Чего такое? – сразу напрягся Родион.

– Ну вот… чудо былиин… не успел я обрадоваться – и опять деревяшка… – разочарованно протянул Ул.

– Какая деревяшка?

– Ну у тебя два выражения лица… Это Афанасий первым заметил, не я… Одно такое довольно противное – «лейтенант НКВД Прошкин фотографируется на первое в жизни служебное удостоверение». И второе – когда ты улыбаешься. Тут ты прямо весь сияешь!

– Так, что ли? – спросил Родион, растягивая губы и пытаясь повторить улыбку.

Ул даже руками защитился:

– Нет! Это не улыбка! Это лейтенант НКВД Прошкин вводит в заблуждение опасного преступника!.. Настоящая улыбка у тебя как вначале была! Я ее в первый раз увидел, как только в ШНыр попал. Иду я такой весь застенчивый, щекастенький новичок, а тут ты мне навстречу бежишь и орешь: «Может, поспим на снегу? А-а? Ну пожалуйста!»

Родион опять невольно улыбнулся, причем той, хорошей улыбкой. Он даже почувствовал эту улыбку в губах и во всем лице.

– Я предлагал спать на снегу? – не поверил он.

– Угу – в смысле ага. Ты находился под влиянием Меркурия. В листья зарывался, на деревьях спал. Ел всякий ужас.

– Помню, как мы с тобой кошку умяли! – сказал Родион.

– Воробьи мне больше понравились. И лягушки ничего. Но все же, мне кажется, их надо было на углях поджарить.

Родион довел Ула до дверей его квартиры. Встречи с берсерками им удалось избежать, хотя пару раз они и видели их издали. Попрощавшись с Улом, который приветствовал Яру фразой «Привет, животик!» (и Яра, конечно, ревниво ответила ему: «С животом поздоровался. А со мной?»), Родион вышел на улицу.

Металлическая, в многослойной чешуе отходящей краски дверь подъезда закрылась с чавкающим звуком, толкнув его в спину. Родион стоял на крыльце и с ужасом чувствовал, как мир вокруг него выцветает. Опять это серое Копытово – мертворожденные дома, игольный завод, вялые люди, грязные дешевые машины, помойки, обстроенные кирпичными заборчиками… И опять одиночество! И опять рядом нет никого, кто бы его разделил!

Родион вцепился в ручку подъездной двери. Жизнь снова начинала казаться ему серым бесконечным тоннелем без единого пятнышка радости впереди. И надо тащиться по этому тоннелю до самого конца, до точки выхода. Родион раздвоился. Один Родион страдал, другой наблюдал за ним – зорко и иронично.

«Да, я знаю! Ты сейчас скажешь, что ШНыр тоже тоска!» – сказал этот второй, ироничный, Родион.

«И скажу! – закричал первый Родион. – Как скверно, что я точно знаю, что существуют двушка, бессмертие, Вторая гряда, болото! Как бы я хотел быть убежден, что я просто высшее животное! Что живу семьдесят лет, из которых лишь половина приходится на молодость, а дальше уже так… под горку! Как мечтал быть просто плесенью, которая рано или поздно распадется на бессмысленные молекулы, и не будет никакого воздаяния! Сколько удовольствий я бы тогда получал! Делай что хочешь, только не попадайся! Уж тогда бы я точно не был шныром! Я стал бы ведьмарем! И зачем это проклятая пчела еще жива?»

«А человечество?»

«Какое мне дело до человечества, если я горстка атомов? Исчезну я, разлучатся атомы, исчезнут и все мои чувства! Вчера жили одни, сегодня другие, завтра третьи – такие же болваны, как и все предыдущие. А потом Солнце взорвется и все вообще исчезнет. Книги, картины, память, история. Какая тогда разница, кто был тираном, а кто – бедным пастушком? Лучше уж быть тираном! Он хотя бы удовольствий больше получает».

«Не факт. Тиран вечно в напряжении. Только расслабишься – к тебе подкрадутся два-три пастушка и… Проще уж кнопку себе в мозг вживить! Помнишь, ты мечтал?» – ехидно сказал второй Родион.

«Отстань! Не могу! Тошно мне!»

Родион сорвался с места. Он бежал лихорадочно, спасаясь от тревог, усталости, скуки. Ему хотелось нестись так, чтобы оглянуться и увидеть самого себя позади. И он бежал, не жалея ног и дыхания, пытаясь утомить себя настолько, чтобы потом просто свалиться и ни о чем не думать.

Однако вымотать себя бегом Родиону не удалось. Примерно через километр у него закололо в боку, и он стал замедляться. Случилось это у кирпичного дома, стоящего боком к дороге. Дома песочно-грязного, окруженного обычными для Копытово огороженными участочками, на которых росла картошка. На балконе третьего этажа среди маек и треников висели два полиэтиленовых пакета. Все это Родион запомнил с неожиданной ясностью и потом много раз вспоминал и этот дом, и пакеты, и остальное.

У крайнего подъезда этого дома стоял старый человек и расчесывал свою старую, некрасивую жену, которая продавала разложенные на газете сливы. И, собственно, это было все: старый человек расчесывает старую жену, а она продает сливы.

Родион отвернулся. Потом посмотрел опять. Больше всего его потрясло, что перед ним был самый обычный старик, заурядный и внешне скучный, как и все Копытово. Не сказать, чтобы лицо его выражало какую-то особую нежность. И не сказать, что лицо его супруги было трепетным или романтическим. Она сидела, откинув назад голову, пока он расчесывал ее редкие волосы.

И этот старик с расческой мгновенно обрушил всю логичную теорию Родиона. Весь внутренний разговор на крыльце испарился в одно мгновение.

«Я тоже так хочу! И так обязательно будет!» – подумал Родион и опять сорвался в бег. Теперь он боялся оборачиваться, потому что опасался утратить ощущение чуда. Тот кадр, ту вспышку, ту память. И это было именно чудо – разовое чудо, чудо, произошедшее только ради него. Он знал, что никогда никому об этом не расскажет, потому что вместе со словами можно потерять что-то важное, особенно если твои слова не поймут или отнесутся к ним равнодушно.