Читать книгу "Алиби - Евгения Палетте"

Минут через пять после того, как он отошел от окна и снова оказался в постели, пришла Амели. Поздоровалась. Села за стол. И улыбаясь и время, от времени спрашивая его, не хочет ли он есть, или – что он сегодня прочел в газетах, стала вязать воротнички. Один, потом другой. Она делала это так быстро, что Андрей подумал, нет ли здесь какого коммерческого интереса. И вдруг он увидел, что Амели отложила вязанье За окном стал тихо падать снег.

Улыбаясь, она долго смотрела в окно, не подходя к нему.

Андрей видел ее розовое лицо, застегнутое на все пуговицы платье, ее тщательно продуманную позу, сохраняя которую она сидела в кресле, ее не знавшую сомнений правильность, особенно, когда она в чем-нибудь его убеждала. Но вот внезапно оставленный на самом краю стола воротничок, готовый вот-вот упасть, не справиться с ситуацией, обнаружить чувство, привлек ее внимание. И ее лицо стало еще больше по-человечески привлекательным.

Потом она снова стала смотреть в окно. Она не отводила глаз от снега, от этого падающего с низкого неба почти одушевленного счастья. Её лицо раскраснелось, маленький рот едва сдерживал улыбку, а глаза, казалось, впитывавшие не только то, что было в окне, но и то, чего там не было, с каждой минутой становились все золотистей.

Она красива, эта девочка, невзначай подумал Андрей.

– Амели, – тихо позвал он.

Не меняя выражения лица, она взглянула на него, все так же, не говоря ни слова. Потом, чтото уловив в его взгляде, посерьезнела и вновь взяла в руки вязанье.

– Скоро Рождество, – почти по-деловому сказала она.

– В самом деле? – спросил Андрей, глядя на нее все с тем же выражением лица, в котором определенно был интерес. Интерес к Рождеству, убеждал он себя, стараясь, чтобы этот интерес «к рождеству» не был слишком заметен.

– В самом деле? опять спросил он.

Она кивнула, потом подошла к сундуку, щелкнула каким-то приспособлением, похожим на задвижку, извлекла и поставила на стол двадцатисантиметрового деревянного солдата.

– Nussknacker, – сказала она. И Андрей узнал Щелкунчика.

Он узнал его по большому, немного глуповатому крестьянскому лицу, по смешному длинному носу и квадратной челюсти, от уха до уха. И вспомнил Петрушку. Что-то было едва уловимо общее у этих двух персонажей. Душа, понял Андрей. И достоинство. Достоинство маленького человека, плоть от плоти принадлежащего народу – его доброте, его хитрости, его умению смеяться, в том числе и над самим собой.

И не важно, что один одет в военный мундир, а другой – в кафтан и шапку, они оба, и каждый в отдельности – олицетворение своего народа. Его сметки, его житейской мудрости, его внутренней свободы.

– Я его знаю, – сказал Андрей, поглядев на деревянного солдата, – В России очень большой композитор написал музыку, а очень большой танцовщик придумал танцы к балету, который так и называется «Щелкунчик», – проговорил он, не называя Чайковского и Барышникова – Томас мне что-то рассказывал об этом, – сказала Амели, явно разочаровано, должно быть, потому, что ему это было тоже известно.

– Тогда ты, наверное, знаешь и какие-нибудь страшные истории, которые рассказывают на Рождество, – как-то утвердительно спросила она.

– Страшные истории? Не одна страшная история не может быть страшней, чем некоторые истории из самой жизни.

– Я понимаю, – сказала Амели, и на минуту примолкла. – И все-таки я уже приготовила одну страшную историю про Шварцвальдскую кукушку, которая по воле злого волшебника, сидит в часах и предсказывает судьбу, если кто попросит. А ей так хочется слетать в Шварцвальд к своему любимому. Но она сделать этого не может. Я обязательно расскажу тебе эту историю на Рождество, – умолкла Амели. – Только там есть про поцелуи, – как-то извинительно сказала она.

– Ну, ничего. Я быстро, – чего-то недоговорила Амели.

– Разве поцелуи – это плохо? – спросил Андрей, пристально глядя на Амели. Но, видя, как она посерьезнела, изменил тему.

– Что-то Томас долго не идет, – неожиданно сказал он. – Газеты не несет.

– Хочешь? Я сбегаю, узнаю. Сбегать?

– Нет, сиди. Мне нравится слушать, как ты рассказываешь страшные истории, – теперь уже рассмеялся Андрей, поглядев на уже совсем темное окно, хотя было всего часов шесть.

Минут пятнадцать молчали. Быстро работая крючком, закончив очередной воротничок, Амели стала вязать следующий. Андрей видел, как сосредоточенно делала она свою работу. Время, от времени, переводя взгляд на окно, а потом на Андрея, она улыбалась. И когда пришел Томас и принес газеты, сказав, что доктор Шульце просит его извинить за то, что он не смог прийти сегодня и зайдет завтра, Амели тут же встала, и, сказав «Tschuss», ушла.

А Томас, положив на стол газеты, сообщил Андрею, что человек в зеленой шляпе, который видит его, Андрея, в окне вот уже два месяца, передает ему привет, и хотел бы прийти познакомиться.

– О, не беспокойтесь, – сказал ему Томас, понимая, почему Андрей не выразил немедленного согласия знакомиться с человеком в зеленой шляпе.

– Это – мой кузен Берндт. С тех пор, как погиб наш Руди, его единственный сын, он презирает Гогенцоллернов. Это один из них развязал эту войну. Берндт, как и я, не испытывает ненависти к русским. Знаете, Вольфганг Гёте тоже не испытывал, в свое время, ненависти к французам, – сказал Томас, немного помолчав. – Представляете, они ворвались в страну, эти наполеоновские гренадеры, – продолжал он. – А он говорит «Как же я могу писать песни гнева? Как могу ненавидеть народ, один из самых культурных в мире?» – договорил он.

– Гёте был космополитом, это известно, – сказал Андрей. – В одной монографии было написано, что Гёте не был вполне немцем. Там было еще чтото. Кажется, итальянское, – проговорил Андрей, вспоминая. – Так что, ничего удивительного, – хотел что-то еще продолжить он.

– Гете был Гражданином Мира, – перебил его Томас.

– Ну, разве что Мира, – согласился Андрей, не продолжая.

– И знаете, ему простили. И современники. И потомки, – опять сказал Томас. – Но это уже другая тема, – договорил он, спохватившись. – Так что я думаю пригласить к нам Берндта на Рождество, – произнес он, пригладив по-привычке усы. – Да он и сам хочет пригласить всех нас на прогулку. О, в повозке. Конечно, в повозке, – понимая сомнения Андрея, опередил его Томас. Он – свой человек. Его не надо опасаться, – что-то еще хотел сказать Томас. – В этом смысле, – вернулся он к этой теме, – Гораздо непредсказуемей Магда, сказал Томас, понимая, о чем думал Андрей. – Но я добавлю гонорар за её услуги, – заключил он, уже подходя к двери.

Оставшись один, Андрей взял свежий номер «Зюддойче Цайтунг» «У русских мало офицеров, малая обученность массы, отсутствуют снаряды, что делает их еще более уязвимыми, чем мы могли бы надеяться. Это деморализует». Андрей перевернул страницу – «Массовые случаи сдачи в плен и множественные потери своих бесполезных в отсутствие снарядов пушек». И далее – «Их газеты описывают чудеса храбрости и доблести, которые, без сомнения, имеют место. Но это – единичные проявления. Масса, долгое время сидевшая в окопах, и теперь вынужденная отступать, устала. И удивительно, что эта храбрость еще не иссякла».Не дочитав до конца, Андрей отложил газету. Он не мог читать дальше. Его внезапно охватило беспокойство. И, кажется, впервые за все последнее время, он подумал обо всем так, как оно было на самом деле. Он вспомнил бегство с передовых позиций по болотам с Чистилиным. Вспомнил кровь и грязь, и стыд, который жег тогда и продолжает жечь сейчас, потому что он не сделал того, что единственно мог сделать. А мог он тогда только одно – умереть там, на передовой, под тем шквальным огнем, на позициях, как подобает солдату. Но прошла минута, потом другая, и он понял, что это не он, а кто-то другой, вместо него, сделал этот выбор. Кто-то другой, вместо него, выбрал жизнь, чтобы он, Андрей Горошин, мог служить тому, чему присягал на верность. И это было единственное оправдание тому, что произошло. Скорее бы выздороветь, в очередной раз подумал он, шевельнув левой стопой. Глубокая, жгучая боль в бедре отозвалась и замерла, словно надеясь, что ее больше не потревожат.