Читать книгу "Эта тварь неизвестной природы - Сергей Жарковский"

«Неумолимая» гитика. И самая жестокая. И не сразу мы сообразили, что она дальнобойная. Уже потом, после дела Аскатурова Руслана, после единовременной смерти его родственников, всех до единого, по всей стране, мы начали разбираться, и всем строем обгадились от ужаса, разобравшись… даже определили первых погибших на «трещинах» в Зоне и за Зоной…

– Вы про Чикашина и Матвеева?

– Какой у вас, однако, огонь охотничий в очках, господин Шугпшуйц. Ну да, и история бразильская была, просто Мария какая-то. Два брата, один не знал, что он брат… В общем, неважно. Важно, что Зона может стрелять по Земле на любые расстояния… Ну, что вы?

– А вы так смотрите на меня, Олег Фомич?..

– А как?

– Да неприятно как-то.

– Но вы так обрадовались. Так потешно подпрыгнули.

– Э-э… В общем, извините. Я перебил вас. Продолжайте, пожалуйста.

– Да это уже конец беседы, Семён… Ну, после Аскатурова мы и поняли, предметно, и на живых людях увидели, и бедованам внятно и доказательно объяснили, почему они в карантине и почему карантин такой жестокий. Почему нельзя их выпускать на Землю даже в отпуск, и даже почему мы до сих пор не признаём пропавших без вести в Зарнице погибшими… И люди поняли, и поверили, и приняли это, и начали как-то уже этак всерьёз, надолго, без оглядки обустраиваться. Безработица резко уменьшилась, потом Ельцин объявил Беженск и Капустин ЗАТО… Н-да. Между прочим, всех кавказцев-контрактников, людей родовых, – как корова языком слизнула из Предзонья после гибели Аскатуровых. Правдами и неправдами вырывались. И навсегда. Их было очень трудно искать… Тяжёлая история, Семён. Они же пытались и тех своих, кто попал под Зарницу, вывезти… Тяжело договаривались с ними. И карантинные чеченцы никогда больше в Зону не выходили. Спились большей частью в Беженске. Полностью были деморализованы. Чеченцы, осетины, ингуши, один был карачаровец… Человек тридцать-сорок. Мы опасались, что они в банду собьются, помню, но, очень странно, но нет. Перестали между собой даже общаться… Грузины, кстати, не испугались, чёрт знает, почему. Сами не знают.

– Вы всё сразу в одну кучу, Олег Фомич.

– Это я болтовнёй подавляю рефлекс подавить угрозу утечки сверхсекретной информации. Предохранитель прям чешется у меня в «лопатнике».

– Ха-ха-ха! Но я и хотел бы поподробней поговорить именно про кавказцев… У меня тут пара конкретных вопросов… Итак, Олег Фомич, – ОРП.

– Н-ну… Ясно. В общем, я-то как раз хотел вас предупредить… затем и согласился встретиться. К вам очень тут все расположены, Семён, многие добрые бедованы просили меня вас одёрнуть, наконец. Не будет никогда никаких подробностей, Семён. «Мамины трещины» – смертельная, неумолимая никаким количеством бамперов гитика. Обе известных локали «трещин» обозначены и изолированы. Точка.

– Изолированы… Заминированы! Олег Фомич, в ещё девяносто втором появились слухи об ОРП…

– Не понимаете намёков, Шугпшуйц. Значит, просили меня не зря. Если вы ещё раз сейчас произнесёте эту аббревиатуру вслух, вы, при всём моём расположении, прямо сейчас умрёте, Шугпшуйц.

– Э-э-э-э… Мы же просто разговариваем, Олег Фомич! Вы же сами начали, не я! Мы же просто разговариваем.

– Верно. И вы – просто – умрёте, если не перестанете трепать языком и смущать людей. Видите, какой у меня есть пистолет? Для того я и упомянул про кавказцев, Семён. Дорогой мой. Вы и купились, летописец… Я же вижу, что у вас там, в вашем блокнотике написано. Вы славный парень, чёрт возьми, живите вы долго! Не заставляйте меня выполнять инструкцию. Не лезьте сюда. Не надо корчить из себя Боба Вудворда… или, тем более, Щекочихина… Сюда – не лезьте. И других своими вопросами не подставляйте. Вы меня поняли?

– Я вас понял.

– Вот славно. Если – с этого момента начиная – хоть слово на эту тему выползет на Землю… предупреждений больше не будет. Ну столько же интересного в Зоне и без «маминых трещин» этих вонючих, ей-богу! Что вас ещё интересует?.. Я весь в вашем распоряжении. Хотите расскажу про фалангу?

– Нет. Спасибо за беседу.

– Тогда всего доброго. Рад был поболтать с интеллигентным человеком.

– У меня профессия есть. Всего вам доброго.

– Да-да-да… Что-то ещё?

– А кто это такие? Ну… Боб Вудворд, Щекочихин? Это трекеры?

– Вы серьёзно?

ГЛАВА 5

Через пятнадцать минут после гибели Набиса (то есть в 18.14 по земному московскому времени) в управлении милиции Беженска (строительный вагончик с самодельной вывеской типа «резьба по краплаку с обратной стороны оконного стекла») раздался грохот телефонного звонка, и начальник управления (бывш. участковый уполномоченный посёлка «Собачий» по прозвищу «Аниськин», для обращения – «Толь Толич») Лазарев Анатолий Анатольевич, старший лейтенант, пятидесяти шести лет, четырёхпалой левой рукой прижал прыгающий аппарат к доскам письменного стола, а правой, тоже четырёхпалой, поднял с него трубку.

Выслушав заполошное кваканье с той стороны линии и сделавшись необычайно озабоченным, Лазарев положил трубку, быстро навёл на столе пор-рядок, повернувшись вместе со стулом, открыл сейф за спиной, спрятал в него те милицейские документы, что были секретными, встал, передвинул «кобур» с пистолетом с боку – под брюшко, накинул форменную тёплую серую куртку, – а головной убор (ушанка с кокардой) и так был на нём, голову Лазарев застудить очень опасался. Что осталось? Шарф намотать, папку с бумагой взять, да электрообогреватель кустарного производства выключить. А свет в управлении выключать он не стал. И вышел на улицу, отправился по вызову.

За время его отсутствия в управлении (жители Беженска, впрочем, называли управление «участком») никаких происшествий не случилось. Потрескивал, остывая, обогреватель, сделанный из строительных скоб, и остыл. Через час в участке было так же холодно, как и на вечерней улице. На жилой половине участка, за щитом из ДВП тихонько играло и иногда бубнило новости радио «Маяк». Около десяти вечера в дверь постучали, но на стук некому было отозваться, окошки были плотно занавешены, и через несколько минут неизвестный стучавший удалился. Последней в участке остыла кастрюля с вечерней дозой овсяной каши, завёрнутая в одеяло и большой целлофановый пакет сверху. В половине двенадцатого коротко тренькнул телефон. Искра какая-нибудь проскочила.

Лазарев вернулся уже завтра, в десять минут первого ночи.

Он закрыл за собой дверь на крюк, второй раз, начисто, вытер на тряпке ноги в американских ботинках, бросил на стол папку, авоську с каким-то газетным свёртком уместил сверху папки, и сразу же включил обогреватель, поморщившись на сверкнувшую в розетке искру. Вдобавок к тягостному настроению, Лазарев ещё и замёрз, как цуцик. Обогреватель жутко гудел и трещал. Сотню раз Лазарев выходил по вызову на места умертвий, но так и не обзавёлся тем спасительным цинизмом, что присущ прокурорским и уголовным милиционерам. Потому что подавляющее большинство потерпевших – и криминальных, и скончавшихся от естественных причин – были его, участкового, знакомцы. Все были ему соседи – дальние или близкие. И никуда от этого не деться. На свадьбы он никогда не принимал приглашений, а вот на похороны ходил обязательно, даже если его забывали позвать… Даже если покойник был сволочью, как, например, Ванька Кадило, кромешный упырь… А новопреставленный Лёва Чикашин, сын Марьи Чикашиной, продавщицы из хозяйственного магазина, – с малу своего мальского мимо дома Лазарева в Собачьем бегал туда и сюда. В школу, из школы, к матери на работу. Постоянно хлеб Лазареву покупал, чай, воду с колонки носил. Замечательный парень, отличник в школе, перед самой Зарницей поступил со второго раза в Москву в институт. Приехал на каникулы, Марьи уже несколько лет, как в живых не было, – дом посмотреть, поправить… И попал со всеми. И вот умер шесть часов назад, странной и жуткой смертью. Вот и его, вежливого и умненького мальчишку, Лазарев пережил. Кончилась эта фамилия. Нет больше ни одного Чикашина на свете.