Читать книгу "Я не боюсь летать - Эрика Джонг"

В этом есть что-то очень грустное. В конечном счете мы приняли ложь, актерство и компромиссы, они стали невидимы даже для нас самих. Мы автоматически скрывали разные вещи от наших мужчин. Например, мы никогда бы не позволили им узнать, что впоследствии разговариваем о них, обсуждаем их сексуальные привычки, высмеиваем их манеру ходить и говорить.

Мужчины всегда презирали бабьи слухи, потому что подозревали правду: их достоинства измеряются и сравниваются. В самых параноидальных обществах – у арабов, ортодоксальных евреев – женщин держат под ковром, а точнее, под сапогом, их максимально изолируют от мира. И все равно они сплетничают – это первичная форма самопознания. Мужчины могут над этим посмеиваться, но поделать ничего не могут. Сплетни – успокаивающее средство для угнетенных.

Но кто тут у нас угнетенный? Мы с Пией были «свободными женщинами». Пия была художником, я – писателем. В нашей жизни имелось кое-что еще, кроме мужчин, – работа, путешествия, друзья. Но почему тогда наши жизни, казалось, сводятся к длинной череде печальных песен о мужчинах? Почему наши жизни словно состоят из охоты на мужчин? Были ли в природе по-настоящему свободные женщины, которые не проводили жизни, скача от одного мужчины к другому, которые чувствовали себя цельными с мужчиной или без? Мы обратились за помощью к нашим неуверенным героиням и – вот вам пожалуйста! – Симона де Бовуар никогда и шага не ступит, не спросив себя, а что подумает Сартр. А Лилиан Хеллман хочет быть таким же мужчиной, как Дэшил Хэммет[144], чтобы он любил ее, как любит себя. А Анна Вулф у Дорис Лессинг[145] не может кончить, если не влюблена, что следует признать весьма редким явлением. А остальные – женщины-писатели, женщины-художники – в большинстве своем стыдливы, застенчивы, шизоидны. Робкие в жизни и смелые в искусстве. Эмили Дикинсон[146], сестры Бронте, Вирджиния Вулф, Карсон Маккалерс…[147] Фланнери О’Коннор[148] выращивала павлинов и жила со своей матерью. Сильвия Плат сунула голову в газовую плиту мифа. Джорджия О’Киф[149] одна в пустыне, явный анахронизм. Ну и компания! Склонность к аскетизму, самоубийству, странности. А где же женщина Чосера? Хотя бы одна жадная до жизни женщина, умеющая радоваться, любить и наделенная талантом? Кого взять в наставницы? Колетт под ее франко-африканским снопом волос? Сапфо, о которой ничего не известно? «Я жажду / и я томлюсь», – говорит она в переводной книжечке, которую я держу у себя в столе. То же самое происходило и с нами! Почти все женщины, которыми мы восхищались, были либо старыми девами, либо самоубийцами. Неужели нет другого пути?

И вот, таким образом, поиски невероятного мужчины продолжались.

Пия никогда не была замужем. Я выходила замуж дважды, но мои поиски не заканчивались. Любой из моих многочисленных психоаналитиков скажет вам, что я ищу своего отца. А разве все не ищут своего отца? Это объяснение меня не очень удовлетворяло. Не то чтобы оно казалось неверным – оно казалось слишком простым. Возможно, поиски явились своеобразным ритуалом, в котором процесс имел большее значение, чем цель. Может, они были своеобразным испытанием. Может, вообще никакого мужчины нет, а только мираж, порожденный нашим томлением и пустотой. Если ложишься спать с пустым желудком, то тебе снятся застолья. Если ложишься спать с полным мочевым пузырем, тебе снится, как ты встаешь и идешь в туалет. Если ложишься спать возбужденной, то тебе снится, как ты трахаешься. Может быть, этот невероятный мужчина был призраком, сотканным из наших вожделений. Может, он был подобием бесстрашного злоумышленника, того насильника-призрака, которого женщины хотят найти у себя под кроватью или в платяном шкафу. А может, на самом деле он был смертью, последним любовником. В одном из стихотворений я воображала его как мужчину под кроватью.

Мужчина под кроватьюМужчина который ждал там годамиМужчина который ждет когда мелькнетмоя голая ногаМужчина который молчит в нафталиновых парахоседлавших темнотуМужчина чье дыхание в дыхании маленькихбелых мотыльковМужчина чье дыхание я слышу снимаятелефонную трубкуМужчина в зеркале чье дыхание остаетсяна серебреСтарьевщик в шкафу гремящий нафталиновымишарикамиМужчина в конце конца очередиЯ встретила его сегодня вечеромЯ всегда встречаю егоОн стоит в янтарном воздухе бараКогда креветки складываются как манящий палецИ несутся по воздуху на зубочистках-шампурахКогда трескается лед и я готова вот-вотпровалиться внизОн раскладывает свое лицо по его впадинамОн открывает на меня глаза без зрачковДолгие годы он ждал чтобы утащить меня внизА теперь говоритЧто ждал лишь затем чтобы проводить меня домойМы вальсируем по улицам как девушка и смертьМы проплываем сквозь стену стены моей комнаты

Если он мой сон то он вернется в мое телоЕго дыхание оставляет буквы тумана на стеклемоих щекЯ обволакиваю его как темнотаЯ дышу ему в ротИ он становится реальностью

7

Нервный кашель

Тому, что мы помним, не хватает жесткой грани факта.

Чтобы помочь себе, мы творим маленькие вымыслы, в высшей степени изощренные и индивидуальные сценарии, которые проясняют и формируют наш опыт. Запомненное событие становится вымыслом, структурой, способной вместить определенные чувства. Для меня это очевидно. Если бы не эти структуры, искусство было бы слишком личным и художник не смог бы его творить, а уж тем более – публика не смогла бы его воспринимать. Даже кино, самое объективное из всех искусств, создается способом монтажа.