Читать книгу "Останется при мне - Уоллес Стегнер"

– Если он видит свою тень, это еще шесть недель зимы или два месяца? – спрашиваю я Салли. – Кажется, шесть недель. Весне пора бы уже начаться.

– Не знаю, – отвечает Салли. – Но так бы хотелось! Чтобы пришла наконец весна. Чтобы родился ребенок.

– Хочешь избавиться от этой ноши?

– Еще бы не хотеть! Ты заметил, какая Чарити была худенькая там, на койке? Как палка. Я наклонилась ее поцеловать и едва смогла дотянуться из-за своего живота. Во вторник она уже домой, а я все хожу, толстая, как пивная бочка. Невольно думаешь, что мы в конце концов рожаем из ненависти. Когда это делается до того ненавистно, что терпеть нельзя, – тогда избавляемся.

– Что ж, тогда сосредоточься на ненависти. – Помогаю ей пройти по шершавому загрубевшему льду. – Первое место на чемпионате рожениц от тебя ушло, но второе тебе обеспечено. Направь мысли на это. Серебряная медаль.

Она смотрит на меня большими скорбными глазами. Ее лицо стало шире; в матерчатом пальто, которое внизу из-за живота не застегивается, вид у нее так себе. Я знаю и люблю эту женщину, но это не та девушка, которую я взял замуж. Я задаюсь вопросом: увижу ли ее прежней, когда войду к ней наутро после того, как она сбросит с себя наконец этот кошмар? Увижу ли ее невредимой и красивой, какой Сид увидел свою Чарити? Он не очень-то легко перенес ее беременность. Несколько раз в последнее время около полуночи устремлялся ко мне со своей Ван-Хайз-стрит и заставлял меня ходить с ним быстрым шагом вокруг квартала. Боже, смилуйся над Чарити, когда она оправится после родов. Нерастраченной энергии у Сида немерено.

И над Салли, впрочем, тоже.

– Серебряная медаль, – повторяет она. – Участвуй двадцать соперниц, я все равно, конечно, финишировала бы последняя. Когда-то я писала работу для мистера Гэйли о первых Истмийских играх. У Павсания сказано, что в беговых состязаниях участвовал римлянин. Плавт, то есть Плоскостопый. Вот кем я себя чувствую.

– Я думал, Плавт писал комедии.

– Плоскостопые разные бывают. – Она шлепает галошей по луже, забрызгивает нас обоих, смеется. – Ведь правда, Чарити прекрасно выглядит? Говорит, почти все время была в сознании. Господи, как же мне не терпится!

– Если ты произведешь на свет нечто вроде Дэвида Хэмилтона Ланга, будет ли это стоить усилий?

– Еще как будет! Ты не согласен, что он красавец? Похож на Сида.

– Мне показалось, он похож на рассерженного сомика.

– Ну как тебе не стыдно! Он милый, волосики такие шелковистые, идеальные крохотные ручонки. Чудо как хорош!

– Я думаю, что угодно, если вынашиваешь это целых девять месяцев, захочется потом признать чудом красоты. Но это дитятко, чтобы стать на что-нибудь по-настоящему похожим, должно будет пожить снаружи, хлебнуть окружающего мира как следует. Наш с тобой вряд ли до тридцати лет будет похож на меня.

– Надеюсь, он никогда не будет похож на тебя, если у тебя такие чувства.

– Надеюсь, он будет похож на тебя. И надеюсь, что это не будет “он”. В любом случае надо вначале его родить. Сосредоточься на ненависти. – Хватаю ее под руку и понуждаю идти быстрее, задавая ритм: – Ненависть-раз, ненависть-два, ненависть-раз, ненависть-два…

Уже через десять шагов у нее начинается одышка, и она замедляет шаги. Говорит:

– Когда он появится, ты потеряешь свою рабочую каморку. Что будешь делать?

– Может быть, приспособлюсь в университетском кабинете.

– Постоянно будут мешать, заходить.

– Запру дверь.

– Но если ты будешь все время сидеть там, я перестану слышать, как ты стучишь по клавишам, точно сумасшедший дятел. Этот звук давал мне успокоение.

– Может быть, поставлю машинку в гостиной. Ведь младенцы, кажется, все время спят? Может быть, нам удастся приучить его засыпать, едва он услышит, как я вставляю в машинку лист бумаги.

Она останавливается.

– Мне, пожалуй, достаточно. Пошли домой.

Повернув, спрашивает:

– Так что все-таки будешь делать?

– Палатку разобью. Или возведу пристройку. Или перейду на сменный график. Что-нибудь придумаю, не волнуйся.

– Жизнь сильно изменится.

– Еще бы! К лучшему изменится. Мы справимся.

Идем по сохнущему тротуару, справа и слева крыши, от которых поднимается пар. В просветах между домами – озеро, оно все еще подо льдом, но лед покрыт талой снеговой кашей. В ней плавают бутылки, обрывки газет – ночью они вмерзнут. Ни буеров, ни любителей покататься на коньках – только предупреждающие знаки там и тут. Через неделю-другую, если сурок знает свое дело, блестящая вода поглотит весь талый снег и мусор, с параличом холодов будет покончено, на клумбах под стенами, смотрящими на юг, начнут появляться крокусы, на лужайках из-под зимней сажи покажется нежная зелень. Я никогда раньше не видел весны в холодных краях, но в книгах про нее читал, я знаю, чего ждать. Я обнял Салли за потолстевшую талию.

Проходя мимо хозяйской двери с двумя почтовыми ящиками, проверяю. Мне письмо. Читаю обратный адрес. И замираю, как антилопа, почуявшая жаркий запах льва.

Сцены у почтового ящика – это драматические эпизоды нашей жизни, которая в остальном начисто лишена драматизма. В списке действующих лиц никем не написанной драматической поэмы “Морган-борец” вестник – не второстепенный персонаж, как в “Самсоне-борце” Мильтона, а один из главных, и он облачен в форму почты США. Итак, мы стоим у ящика в этот двойственный день, так и не решивший, к концу зимы он принадлежит или к началу весны, в такой момент нашей жизни, когда даже маленький камешек в колее способен нас из нее выбить. Разрываю конверт, не глядя Салли в глаза, и читаю, но про себя, поскольку боюсь, что новость плохая.

Немая сцена.

– Что там? – спрашивает Салли. – От кого это?

Передаю ей письмо. Издательство “Харкорт, Брейс и компания” находит мой роман трогающим душу и дающим пищу для размышлений. Характеры в нем, пишут они, вылеплены из натурального, непритязательного материала повседневности. Им понравилось сочетание иронии и трагизма, понравилась моя чуткость к “слезам вещей”[47]. Они хотят опубликовать мою книгу осенью и предлагают аванс: пятьсот долларов в счет будущих авторских отчислений.

И вновь меня поражает скромный масштаб этих успехов; поражает и моя реакция на них. Письмо из “Атлантика” отпечаталось на мне жирным-прежирным “нубийским” шрифтом, подобным шрифту заголовков в журнале “Вэнити фэр” двадцатых годов; а это письмо, более важное, оставляет только смазанное пятно. Уже пресыщен победами? Вряд ли. Скорее – оглушен. Тогда был всего-навсего короткий рассказ, это могло быть счастливой случайностью. Теперь – роман, плод продолжительных усилий и подтверждение моих способностей. На Моррисон-стрит, пробив облака, торжественно хлынуть бы солнцу, грому грянуть бы справа, предвещая хорошее, нам бы с торжествующими криками бросить в воздух наши вязаные шапчонки. Вместо этого мы глядим друг на друга чуть ли не уклончиво, боясь сказать или сделать что-нибудь не то, и обходим дом, и спускаемся в наш подвал, и только там, закрыв дверь, молча обнимаемся.