Читать книгу "Книга смеха и забвения - Милан Кундера"

Раздался новый возмущенный гул.

— Обожатель или поэт может подарить женщине драму, страсть, слезы, беспокойство, но никакого удовольствия. Я знавал одного такого. Он обожал свою супругу. Потом заобожал другую женщину. Но не пожелал унизить ни первую своей изменой, ни вторую ее статусом тайной любовницы. Он во всем открылся своей жене, просил помочь ему, жена заболела с горя, и он плакал так безутешно, что любовница не смогла выдержать и решила расстаться с ним. Он лег на рельсы в надежде, что трамвай переедет его. Водитель, как на зло, заметил его еще издали, и моему обожателю пришлось заплатить пятьдесят крон за нарушение дорожного движения.

— Боккаччо лжец! — вскричал Верлен.

— История, которую рассказывает Петрарка, того же рода. Разве твоя златокудрая жена заслуживает того, чтобы ты принимал всерьез какую-то истеричку?

— Что ты знаешь о моей жене? — возвысив голос, возразил Петрарка. — Моя жена — мой верный друг! У нас нет друг от друга секретов!

— Почему же ты тогда переобувался? — спросил Лермонтов.

Но Петрарка не давал сбить себя с толку: — Друзья, в те тяжкие минуты, когда девица стояла на лестничной площадке и я решительно не знал, что делать, я пошел к жене в спальню и открылся ей во всем.

— Точь-в-точь как мой обожатель! — рассмеялся Боккаччо.

— Открыться! Это рефлекс всех обожателей! Наверняка ты еще просил ее помочь тебе!

Голос Петрарки источал нежность: — Да, просил ее помочь мне. Она никогда не отказывала мне в помощи. Не отказала и на этот раз. Сама пошла к двери. А я остался в комнате, потому что боялся.

— Я бы тоже боялся, — с пониманием сказал Гёте.

— Но жена вернулась абсолютно спокойной. Она поглядела в глазок на лестничную площадку, открыла дверь, но там никого не было. Выходило так, будто я все это выдумал. Но вдруг у нас за спиной раздался страшный удар и звон стекла. Вы же знаете, у нас старая квартира, и окна выходят на галерею. И девушка, видя, что звонок не работает, нашла где— то железный прут, поднялась с ним на галерею и принялась бить все наши стекла" одно за другим. Беспомощно, чуть ли не в ужасе мы стояли в квартире и смотрели на нее. А потом увидели, как с другой стороны темной галереи появились три белые тени. Это были три старухи из квартиры напротив, разбуженные звоном стекла. Они выбежали в ночных рубахах, жадно и нетерпеливо предвкушая нежданный скандал. Вообразите только эту картину! Молоденькая красивая девушка с железным прутом и возле нее зловещие тени трех ведьм!

Наконец девушка разбила последнее окно и вошла в комнату.

Я было направился к ней, но жена обняла меня и взмолилась: «Не подходи к ней, она убьет тебя!» А девушка стояла посреди комнаты с железным прутом в руке, словно Жанна д'Арк со своим копьем, красивая, величественная! Я высвободился из объятий жены и направился к ней. По мере того как я приближался, взгляд ее утрачивал грозное выражение, мягчел и становился небесно-спокойным. Я взял у нее прут, отбросил его и схватил ее за руку.

Оскорбления

— Я не верю ни одному твоему слову, — сказал Лермонтов.

— Разумеется, все происходило не совсем так, как рассказывает Петрарка, — снова вмешался Боккаччо, — но я верю, что это произошло в действительности. Девица была истеричкой, которой любой нормальный мужчина в подобной ситуации давно надавал бы пощечин. Обожатели или поэты всегда были превосходной добычей истеричек, знающих, что те никогда не отвесят им пощечины. Обожатели беспомощны перед женщиной, ибо не в силах перешагнуть тень своей матери. В каждой женщине они видят ее посланца и подчиняются ей. Юбка их матери простирается над ними, как небосвод. — Последняя фраза так понравилась ему, что он повторил ее несколько раз:

— То, что над вами, поэты, не свод небесный, а огромная юбка вашей матери! Все вы живете под юбкой вашей матери!

— Ты это что сказал? — невообразимым голосом взревел Есенин, вскочив со стула. Он едва держался на ногах. Весь вечер пил больше других. — Ты что сказал о моей матери? Что ты сказал?

— Я не говорил о твоей матери, — спокойно ответил Боккаччо; он знал, что Есенин живет со знаменитой танцовщицей, которая на тридцать лет старше его, и испытывал к нему искреннее сочувствие. Но Есенин, набрав в рот слюны, подался вперед и плюнул. Он был слишком пьян, так что плевок попал на воротник Гёте. Боккаччо, вынув платок, стал вытирать великого поэта.

Плевок смертельно утомил Есенина, и он рухнул на стул.

Петрарка продолжал: — Если бы, друзья, вы слышали, что она мне говорила. Это незабываемо! Она говорила, и это было как молитва, как литания: «Я простая, я совсем обыкновенная девушка, во мне нет ничего особенного, но я пришла сюда, посланная любовью, я пришла… — и в эту минуту она сильно сжала мою руку, — чтобы ты узнал, что такое настоящая любовь, чтобы ты раз в жизни осознал это!» — А что говорила твоя жена этой посланнице любви? — спросил с подчеркнутой иронией Лермонтов.

Гёте рассмеялся: — Чего бы только Лермонтов не отдал за то, чтобы какая-нибудь женщина выбила ему окна! Да он бы еще и заплатил ей за это!

Лермонтов метнул на Гёте ненавистный взгляд, а Петрарка продолжал: — Моя жена? Ты ошибаешься, Лермонтов, если принимаешь эту историю за боккаччовскую юмореску. Девушка с небесным взором повернулась к моей жене и сказала ей, и это тоже было как молитва, как литания: «Вы же не сердитесь на меня, потому что вы добрая, я и вас люблю, я люблю вас обоих», и она взяла за руку и ее.

— Будь это сцена из боккаччовской юморески, я не имел бы ничего против, — сказал Лермонтов. — Но то, что ты рассказываешь, намного хуже. Это скверная поэзия.

— Ты просто завидуешь! — крикнул ему Петрарка. — Тебе же никогда не случалось быть одному в комнате с двумя красивыми женщинами, которые любят тебя! Знаешь ли ты, как хороша моя жена, когда она в красном халате и с распущенными волосами?

Лермонтов мрачно засмеялся, а Гёте решил наказать его за резкие комментарии: — Ты, Лермонтов, великий поэт, это мы знаем, но отчего у тебя такие комплексы?

Ошеломленный Лермонтов ответил Гете, с трудом сдерживая себя: — Иоганн, ты не должен был это мне говорить. Ничего худшего ты не мог мне сказать. Это хамство с твоей стороны.

Миротворец Гёте, пожалуй, перестал бы дразнить Лермонтова, но его биограф, очкарик Вольтер, засмеявшись, сказал: «Конечно, у тебя, Лермонтов, явные комплексы», — и принялся разбирать его поэзию, которой не хватает ни счастливой естественности Гёте, ни страстного дыхания Петрарки. Он стал даже разбирать отдельные его метафоры, чтобы с блеском доказать, что комплекс неполноценности Лермонтова является прямым источником его вдохновения и корнями уходит еще в детство поэта, отмеченное бедностью и гнетущей авторитарностью отца.

В эту минуту Гете, наклонившись к Петрарке, сказал ему шепотом, заполнившим комнату и услышанным всеми, включая Лермонтова: — Да полноте! Все это глупости. У Лермонтова это оттого, что он не спит с женщинами!