Читать книгу "Высота смертников - Сергей Михеенков"

Анна Витальевна вполне справлялась с малышами. И Зинаида с утра до вечера вместе с теткой Вассой и Тоней хлопотала по хозяйству. Иван Степаныч стал прихварывать. Ему уже не под силу были некоторые работы, которые он еще год назад справлял с мужицкой легкостью и азартом, по-крестьянски понимая, что время не ждет и что оно принесет не отдых, а новые заботы. И Зинаида все чаще брала в сенцах топор, чтобы то подладить что-то в хлевах, то поправить изгородь, то подбить выступивший на пороге гвоздь.

Анна Витальевна занялась кухней. Из самого простого она умела приготовить очень вкусную еду. Придумывала самые разнообразные блюда. Прежде чем подать на стол, рассказывала о них такие диковинные истории, что все они, а в особенности дети, ждали не столько обеда или ужина, сколько очередного рассказа о жареной картошке с грибами, заправленной сметаной, или о тушеной моркови с мелко нарезанными кусочками баранины. В Прудках было голоднее и страшнее, и возвращаться туда дети не хотели.

Однажды, уже в октябре, когда окрестности присыпал первый снег, на хутор из Прудков пришел мальчик, передал письмо от Петра Федоровича. В письме сообщалось, что их местность снова занята немцами, что деревня живет страхом. «Так что прошу тебя слезно, дорогие сватья и соседи, Иван Степанович и Васса Андреевна, — обращался Петр Федорович к хозяевам хутора, — оставить Зинаиду со внуками у себя на хуторе до весны. Когда ляжет снег, доставлю вам картох и еще чего-нибудь». Для Зинаиды и внуков в письме была всего одна строчка, в самом конце: «Скучаю и плачу, милые мои, но в деревнях голодно и неспокойно…» Из письма Петра Федоровича стало понятно: старик не полагался на свои силы и боится, что Пелагеиных детей он не прокормит. Зинаида расстроилась, всплакнула. Но других обитателей хутора письмо Петра Федоровича обрадовало. Припасов в погребе и чуланах хватало, в зиму пустили бычка, к Рождеству наметили заколоть борова. Работы на хуторе непочатый край. Заняты были и дети. Так что никто здесь лишним ртом не был. К тому же, чувствуя немощь, Иван Степаныч сам боялся остаться без заботливых Зинаидиных рук и ее умения излечивать и старческую и детскую хворобу. Иван Степаныч наблюдал с печи за своими снохами, так он их всех называл, и с радостью и беспокойством думал: вон сколь наплодили, всех поднимать надо.

— Вот и хорошо, Зинаидушка, — подытожил он, еще раз перечитав послание из Прудков. — Вот и ладно. И Сашка твой, отец Улиты, знает, куда возвращаться. Вот кончится война, и, верь моему слову, он на крыльях сюда прилетит. А в деревнях — что? Голодно. То германцы подчистую обобрали, то свои. Теперь, вон видишь, опять вернулись… Опять им дай. Солдат всегда голодный. А когда человек голодный, он делается злым.

— Твой-то мужик, — кивал Анне Витальевне, — правильно размыслил: подальше сейчас надо держаться от людей. От зла подальше. А время, милые мои, всякое проходит. Пройдет и это. Вот тогда и сойдетесь. Жизнь свое возьмет. А молодости вам, чтобы пожить да порадоваться, еще на ваш век хватит.

Не хотела расставаться с Улитой и Анна Витальевна. Девочка жадно хватала грудь. Насытившись, вскоре засыпала прямо на руках. Она ее клала в зыбку рядом с Алешей. Так, рядом, как двойняшки, они и спали. Иван Степаныч сплел из ивовых прутьев новую, широкую зыбку, приладил ее к потолку на парашютных стропах. И так хорошо было им, Алеше и Улите, спать в теплом углу за печью под тихие нездешние песни Анны Витальевны, вроде бы и похожие на колыбельные, а вроде бы и нет.

Глава девятая

Колонну они догнали быстро. Зашли немного вперед, чтобы отдышаться, и залегли в кустах крушины.

— Сань, помни, у тебя два выстрела.

— Знаю.

— Помнишь, как ты срезал снайпера на Извери? Вся рота тебя готова была на руках носить.

— Как мне хотелось тогда заполучить его винтовку!

— Винтовка у тебя хорошая. Оптика — лучшая в мире.

— Винтовка-то хорошая. Только я из нее еще ни разу не стрелял. Не знаю даже, правильно ли выставлен прицел.

Они переглянулись и увидели в глазах друг друга то, что видят перед атакой, когда ничего уже изменить нельзя. Подольский вытащил из-за пазухи ТТ и дослал патрон в патронник. Воронцов снял с прицела чехол, аккуратно сложил его и сунул в карман. Его первый патрон был уже в патроннике. Стрелять надо тогда, когда колонна поравняется с ними. Оба конвоира окажутся в зоне его огня. Тогда и Степан сможет помочь ему, если после первого выстрела что-то пойдет не так. Хотя для пистолета расстояние до колонны все равно оставалось критическим.

Телегу тащил гнедой кавалерийский конь. Конь так же, как и пленные, порядком уже устал, бока его потемнели и западали. Немец дергал вожжами и покрикивал.

— Сань, — зашептал Смирнов, — ты посмотри, какой конь… Коня не задень.

Конь, что и говорить, был хорош. Конь им очень даже нужен. Тащить раненого лейтенанта… Если отобьют Старшину… Кондратий-то Герасимович едва ноги переставляет…

Когда давно не стреляешь, а потом снова наступает минута и вот ты, стрелок, выцеливаешь середину корпуса живого человека, испытываешь не то чтобы неуверенность, а какую-то смутную тревогу. Быть может, даже страх. Но не потому, что сейчас, через мгновение, твоя пуля поразит живую плоть и оборвет чью-то жизнь. Об этом можно подумать потом, когда дело будет сделано. Есть другой страх. Если ты промахнешься, то есть такая вероятность, не промахнется твой противник. Чтобы перезарядить винтовку и прицелиться, потребуется несколько секунд. Но те секунды наверняка будут сильно отличаться от мгновений, которые предшествуют первому выстрелу. Важно не допустить этого. И заполнить их одним действием. Только — действием. Быстрыми, отточенными движениями. Ни одного — лишнего. И — никаких мыслей и сомнений. Только — стремление. Точно поразить цель. Страх при этом все же не исчезает, он всего лишь замирает на время. И потом возвращается. И может возвратиться в любой момент. Как будто вместе с противником ты убиваешь и часть самого себя…

Воронцов придавил к плечу приклад «маузера», и все сомнения, которые только что одолевали его, отлетели прочь. Рука уже не дрожала. Левый висок конвоира плавал в его прицеле. Розовый, с синей веточкой вспухшей от жары вены, наполовину прикрытый пилоткой, обрамленной темной неровной полоской пота. Он сделал небольшое упреждение и надавил на спуск. Спуск у винтовки оказался плавным, и пуля, не отклонившись ни на сантиметр, вошла точно над ухом. Пилотка слетела с головы конвоира, а сам он сунулся под ноги коня, и тот, то ли почувствовав кровь, то ли удила больно врезались в его десны, шарахнулся в сторону, опрокинул телегу и понес вдоль кювета.

Второй конвоир тут же залег и начал лихорадочно высматривать, откуда стреляли. Но уже через мгновение хлестнул второй выстрел, и пробитая его пилотка сползла на затоптанную дорогу.

Колонна остановилась, и, когда уронил голову и второй конвоир, половина пленных тут же ринулась к лесу. Остальные попадали прямо на дороге, обхватив руками головы. Выстрелы Воронцова поделили колонну на две части. И теперь обе части решали свою судьбу сами.