Читать книгу "Таинственная страсть. Роман о шестидесятниках - Василий Аксенов"

Дубленка полетела в дальний угол тушинского лежбища, а Милка Колокольцева обняла его ногой, потом легла на него животом, взялась руками за его плечи и, локоны опустив, приблизила свои итальянские губы к его африканским. Ум его помрачился, когда они слились в поцелуе, или, может быть, воссиял, а скорее всего оттащился совсем в другой край, где он еще не был.

После поцелуя она уселась на нем верхом и стянула через голову свитер. Завела руки за спину, чтобы расстегнуть лифчик. Что-то как-то не получалось, сказывалась некоторая недостаточность в опыте расстегивания такого французского линжери. «Давай я тебе помогу», — пробормотал он и тут же, приблизив ее к себе, расстегнул где надо. Открылись ее грушевидные грудки с розовыми сосочками. «Вот, ласкайте, мистер Эр, если угодно», — с некоторой чопорностью произнесла она и отвернула лицо к окну, где гукался и заглядывал внутрь переживший зиму голубь. Роберт гладил грудки, которые то и дело вздрагивали у него под руками. Боги, он брал их нежнейшим образом в горсть!

Между тем ниже пояса у него непреклонно мужал главный боец. Невзирая ни на какие нежности верхних конечностей, он собирался на штурм. Милка почувствовала напор и изменила конфигурацию объятий, съехав с Роберта на постель Яна и расположив все прелести своего бельэтажа вокруг его пупка. Пальцы ее быстро и ловко взялись за язычок молнии и после недолгих хлопот освободили бойца; тот стоял, как Ахилл. Простонав от счастья, она накрыла всю сцену своими кудрями.

«Кто научил тебя, Милка, таким делам?» — пробормотал он, пуская свои пальцы в поиски ее ушей. Не выпуская бойца из ладони, она хихикнула: «Один папин друг».

Роберт больше не мог терпеть и взялся за остатки ее белья. Она дернулась, щелкнула резинка, вдруг разревелась: «Прошу тебя, только не это. Я этого никогда еще! Я так этого боюсь! Дай мне к тебе привыкнуть!» Поэт Роберт Эр, между нами говоря, несмотря на свои тридцать лет, в Казановах не геройствовал. Прямо говоря, он никого, кроме Анки, не знал, однако он знал ее так хорошо, что ни о какой отсрочке в нынешней ситуации не мог даже подумать. Имея в затылке эту свою, как он обычно думал, вечную модель, он раздел девушку догола, положил ее на спинку и залепил ей рот своими губищами.

Первокурсница Людмила Колокольцева даже не заметила, как она потеряла то, над чем так тряслась. Потом подругам она рассказывала: «Болевое ощущение совсем незначительное; не больше, чем прививка оспы». Зато счастье было такое огромное, что его иначе как «гипертрофированным счастьем» и назвать-то было нельзя. И все это продолжалось долго-долго, а вот после того как первое долго-долго, когда время исчезает, приходит все-таки к концу, начинается второе долго-долго, когда я три раза подряд завершалась, а уж после этого я заметила по часам и увидела, что третье долго-долго тянулось тридцать восемь минут. Ну, а уж потом, после кофе и бутылки шампанского — у того товарища весь холодильник был шампанским забит, — я все-таки сделала моему любимому то, что мы все, девчонки, умеем. Кому тут все это грезилось, трудно сказать.

Не исключено, что Милка Колокольцева по крайней мере в три раза преувеличила это «долго-долго», но мы предпочитаем не нарушать ее чувство «гипертрофированного счастья», которое, несмотря на то что оно промелькнуло «быстро-быстро», осталось в ее памяти на всю жизнь.

1963, дальнейший март

Дубна

В семье Андреотисов после возвращения Антоши из Кремля воцарилась чуть ли не траурная и во всяком случае скорбная обстановка. Поэт в своей комнатушке просыпался поздно, вставать не хотел, лежал под пуховушкой и слушал, как осторожно ступает отец, как шелестит мать, как они переговариваются приглушенными голосами.

Квартира у них была хоть и академическая, четырехкомнатная, но по кубатуре и квадратуре небольшая. Впрочем, все размещались респектабельно и с уважением друг к другу — и родители в кабинете отца, и сестра в светлице, не говоря уже об Антоше, у которого был даже отдельный выход на лестницу. Была, конечно, и гостиная-столовая, где семья собиралась на ужин.

Вернувшись недавно с конференции ученых в Афинах, отец, Антон Аристархович, водрузил в простенке большую карту Греции. Неподалеку от столицы он нарисовал фломастером круг и сказал: «Здесь — наши корни». Это был остров Эгина. Мама Колерия Викторовна не очень-то поощряла поиски греческого происхождения. Сама она была исконная волжская русачка из Царевококшайска (никогда не называла Йошкар-Ола) и происходила, как в последние годы неопасно стало говорить, «из древа Лопухиных».

Что касается сестры Антонины, то она, хоть и была на три года младше Антона, держала себя так, будто была значительно старше гениального мальчугана. Она окончила Первый МОЛМИ и была на ура принята в аспирантуру по офтальмологии. Завершив трехгодичный срок, она, опять же на ура, защитила кандидатскую диссертацию и теперь получила место в институтской клинике глазных болезней. Каждое утро она производила серию быстрых и четких движений: комплекс прыжков, сгибаний и разгибаний, душ, свитер через голову, пятиминутный завтрак с газетой «Медработник», проверка портфеля и наконец трехминутный контакт с большим зеркалом в прихожей, который завершался трехразовым путешествием гребня через богатую шевелюру от лба назад через всю голову до кончиков волос.

Во время этой последней процедуры мама почти всегда стояла у нее за спиной. Дочь оборачивалась и ловила в ее глазах, с одной стороны, некоторое восхищение, а с другой стороны, мимолетную досаду: дескать, припозднилась ты, дочь моя; имелось в виду, конечно, замужество. Антонина же отвечала маме почти неуловимой гримаской: дескать, что за вздор?

В общем-то семья у Антоши была, можно сказать, идеальная и к тому же умудрившаяся прожить три десятилетия в стороне от «компетентных органов». Вот уж кем они беспредельно восхищались, так это поэтом. Во всех своих поколениях Андреотисы занимались реальными деяниями, ублаготворяя общество инженерами, учителями, учеными, докторами, и вдруг народилось и вознеслось эдакое диво — Поэт! Да еще и волшебник слова! Да еще и футурист! Ведь что-то такое совершенно немыслимое сочиняет:

Я гадаю случайным землянам. Край распался. Но букашка на безымянном — Как берут кровь из пальца.

И зал, а то и зимний стадион, ревет от восторга, синхронные аплодисменты, похожие на залпы при Бородино, и скандирование «Ан-то-ша, Ан-то-ша!» обрушиваются на хрупкую фигурку — вроде бы надо бежать? — но он все машет руками, подчеркивает свой ритм и все гонит вперед: «Судьба, как ракета, летит по параболе!» — и вот он вылетает, башка с хохолком впереди, ноги в стильных штиблетах вытянуты, как хвостовое оперение, и приземляется в штате Коннектикут, кони текут-кони текут, и в провинции Онтарио, отарою-отарою, и в Ориноко, и в Териоках, и в Гонолулу, где голые луны пляшут под песенку «Наша душа, Ан-то-ша!»: и все стоит худенький в луче луны, выдерживает напор любой толпы.

И папа, и сестрица, но больше всех мамочка Колерия Викторовна даже при самых громких успехах, боясь признаться друг дружке, трепетали: а вдруг какая-нибудь тварь затаилась за углом и ждет момента, чтобы пожрать родненького смельчака?