Читать книгу "Бояре Романовы и воцарение Михаила Феoдоровича - Платон Васенко"

Однако «совету всей земли», собравшемуся в Ярославле, не удалось разрешить вопрос о царском избрании. По мнению покойного А. И. Маркевича, этому помешала кандидатура шведского королевича Карла-Филиппа, которой названный исследователь склонен был приписать серьезное значение274. Основываясь на ряде грамот Пожарского и других вождей ополчения, Маркевич приходит к заключению, что русские люди готовы были избрать шведского принца на русский престол, правда, при непременном условии принятия им православия. Словам же Нового летописца – «а тово у них и в думе не было, что взяти на Московское государство иноземца», – исследователь не доверяет, считая их позднейшим выводом из факта избрания на престол русского человека. Между тем Маркевич знает, что Новый летописец очень обстоятельно выяснил нам и мотивы переговоров со шведами относительно Карла-Филиппа. Дело в том, что шведы овладели тогда Новгородом. Поэтому русские опасались того, что, «как поидут под Москву на очищенье Московскаго государства», «немцы пойдут воевати в Поморския страны»275. Очень соблазнительна мысль, что Новый летописец прав. Во-первых, даже в тех грамотах, на которые ссылается Маркевич, нет прямого совета выбирать именно Карла-Филиппа; правда, в них говорится, что «королевич дается на волю» русским людям и согласен принять православие, но затем идет речь об избрании государем того, «кого на Московское государство милосердный Бог даст»276. Во-вторых, пример избрания королевича Владислава и судьба великих послов должны были отпугивать, да и действительно отпугивали русских людей от иноземных кандидатов277. Впрочем, вполне возможно и другое предположение, которое могло бы удовлетворительно объяснить нам и выражения грамот, смущавшие А. И. Маркевича, и ход политической мысли русских людей. На Земском соборе в Ярославле действительно готовы были избрать Карла-Филиппа, но не прежде, чем он появится в Великом Новгороде и примет там православие. Когда же это не состоялось, и королевич медлил с принятием православия, русские окончательно разочаровались в иноземной кандидатуре, против которой было большинство нации.

Во всяком случае, во время пребывания ополчения и Земского собора в Ярославле выбор государя не состоялся, а затем начались военные действия против поляков, когда пришлось отложить вопрос «о царском обираньи» до более благоприятного времени. Оно настало с очищением Москвы, и решено было более не медлить со столь важным делом. От имени князей Трубецкого и Пожарского, как главных вождей ополчения и «земли», разосланы были по разным городам грамоты с предложением прислать к шестому декабря 1612 года в Москву «по десяти человек из городов» «изо всяких чинов люди» «для государственных и земских дел»278. Приглашения эти разосланы были не позже, а вернее и раньше пятнадцатого ноября, а в январе 1613 года начались, думается нам, заседания избирательного собора.

Выход посланников Земского собора через Спасские ворота на Красную площадь 21 февраля 1613 года, чтобы сообщить о решении Земского собора об избрании Михаила Федоровича

Любопытно выяснить то настроение, которое господствовало в Москве незадолго до созвания собора. Новый летописец сообщает нам по этому поводу известие, что захваченный в одном из подмосковных боев «смольянин Иван Философов» был подвергнут допросу: «Хотят ли взять королевича на царство, и Москва ныне людна ли, и запасы в ней есть ли?». Ему же, – продолжает летописец, – даде Бог слово, что глаголати, и рече им: «Москва людна и хлебна, и на то все обещахомся, что всем помереть за православную веру, а королевича на царство не имати». Когда же польский отряд, напуганный словами Философова, поспешно отступил от Москвы, пленник был допрошен самим королем и панами радными. «Он же не убоялся ничего, тож поведаша королю и паном радным»279. В рассказе Нового летописца о Философове нельзя видеть, как это сделал С. Ф. Платонов в своей интереснейшей статье «Московское правительство при первых Романовых», «эпической редакции» показаний смоленского сына боярского280. В настоящее время мы знаем, что еще в самом 1612 году князьям Трубецкому и Пожарскому слова Философова известны были приблизительно в том же освещении. «Они взяли, – пишут про поляков Трубецкой и Пожарский в Осташков в декабре 1612 года, – также несколько пленных из наших, между ними одного смоленского боярина281, Ивана Философова по имени, который разсказал врагу о том, как мы оклялись между собой, что мы будем считать всех польских и литовских людей за наших отъявленных, вечных врагов, а также отказались от его сына со всеми прочими. И когда король узнал, что он ничего не может сделать ни хитростью, ни силой, снова он должен был уйти назад со всем своим войском»282. Таким образом, сообщения Нового летописца совпадают в общем с официальными сведениями 1612 года и, вероятно, на них основываются. На чем же были основаны сведения московских военачальников? Не знаем в точности, на чем, но лично убеждены, что на показаниях самого Философова. Он, по-видимому, был отпущен или бежал из плена и, явившись в Москву, подал «сказку» о своем невольном пребывании у врагов и о своих речах полякам, причем придал им благоприятный для себя смысл.

Однако в настоящее время мы имеем другую версию показаний Философова и, думаем, гораздо более близкую к тому, что действительно говорил этот смолянин, сын боярский, очутившись в польском плену. Как свидетельствует донесение князя Даниила Мезецкого и дьяка Ивана Грамотина, служивших в то время Речи Посполитой, королю Сигизмунду и сыну его Владиславу, русские люди затеяли с посланными польского короля «задор и бой»283. «И на том бою, – доносили Мезецкий и Грамотин, – взяли смольянина, сына боярского Ивана Философова, а в роспросе, господари, нам и полковником сын боярский сказал, что на Москве у бояр, которые вам великим господарям служили и у лучших людей хотение есть, чтоб просити на государство вас, великаго господаря королевича Владислава Жигимонтовича, а именно де о том говорить не смеют, боясь казаков, а говорят, чтобы обрать на господарство чужеземца, а казаки де, господари, говорят, чтобы обрать кого из русских людей, а примеривают Филаретова сына и воровскаго Калужскаго. И во всем де казаки бояром и дворяном сильны, делают, что хотят. А дворяне де и дети боярские разъехалися по поместьям, а на Москве осталось дворян и детей боярских всего тысячи с две, да казаков полпяты тысячи человек, да стрельцов с тысячу человек, да мужики, чернь. А бояр де, господари, князя Федора Ивановича Мстиславскаго с товарищи, которые на Москве сидели, в думу не припускают, а писали об них в городы, ко всяким людям, пускать их в думу или нет? А делают всякие дела князь Дмитрий Трубецкой, да князь Дмитрий Пожарский, да Куземка Минин. А кому вперед быти на господарстве того еще не постановили на мере»284.

Приведенное показание Философова очень интересно. В нем много фактического материала и ценных указаний. Правда, можно не вполне верить тому, чтобы «у лучших людей» было «хотение» избрать Владислава285. По крайней мере, другой современник описываемых событий, Богдан Дубровский, посылавшийся новгородцами в Москву для переговоров относительно избрания Карла-Филиппа, утверждал нечто иное. Он рассказал в ответ на расспросы шведского вождя Делагарди, что «они (бояре) также предписали в это время созыв собора в Москве для выбора великого князя, и все они будут желать его княжескую милость герцога Карла-Филиппа, и потому хотят обсудить, кого отправить послами на встречу его княжеской милости, если его княжеская милость сюда затем приедет. Потому что они откровенно сказали, что должны добиться мира и помощи с этой стороны, так как не могут держаться против войск и Швеции, и Польши сразу»286. Нельзя, разумеется, отрицать существования среди русских людей того времени, и в особенности в высших слоях народа, некоторых и, быть может, даже очень влиятельных лиц, склонных по тем или иным соображениям к избранию польского или шведского королевича. Но, несомненно, такие люди были в меньшинстве, и показания Философова и Дубровского продиктованы, скорее всего, желанием сказать что-нибудь приятное полякам и шведам и уклониться от истины, тем более что в сношениях с иноземцами московские люди позволяли себе всякие хитрости и притворство.