Читать книгу "Мой любимый сфинкс - Людмила Зарецкая"

– Жертвы и разрушения есть? – спокойно спросил Аржанов, понимая, что, будь что серьезное, Маша бы уже про это сказала. Она была очень основательная женщина, его жена.

– Нет. Дед его догола раздел и в бане запер. Ты ж запретил самосуд учинять. А Дед послушный. – Маша усмехнулась. – Так что приезжай, Аржанов. Заодно хоть с детьми повидаешься.

Детей у них с Машей было четверо. Вовка родился, когда они только поженились. Сейчас он уже окончил институт и работал помощником судьи, наотрез отказываясь идти в бизнес и заниматься хоть чем-то, в чем его могли бы начать сравнивать с успешным отцом. Парень он был цепкий, толковый, и, как аккуратно выяснил Аржанов, юрист из него получался неплохой. Домой приезжал редко, работая и строя карьеру. Даже жениться не торопился, хотя этому Аржанов был даже рад. Собственный ранний брак со всей неопровержимостью доказывал, что в ранних браках нет ничего хорошего. Так что у двадцатипятилетнего Вовки все еще было впереди.

Наташке было двадцать. Она окончила престижную частную французскую школу и сейчас училась в Сорбонне, осваивая непонятную для Маши профессию искусствоведа. Что это такое, выросшая в деревне Маша катастрофически не понимала. Живопись, музыка, скульптура были так от нее далеки, что на дочь она смотрела с некоторым даже испугом.

– Лучше б ты на повара пошла, – жалостливо приговаривала она. – Профессия в руках и, что ни случись, всегда сыта будешь. С твоего искусства много ли навару?

– Отстань от нее, – спокойно говорил Аржанов. – Если искусство ее не прокормит, так я прокормлю. Пусть делает что хочет.

– Ты не вечный, – огрызалась Маша. – Да и с деньгами в нашей стране может случиться все что хочешь. Придется ей в Ясеневку вернуться, и кому она тут нужна будет?

Наташка вздыхала и участливо смотрела на мать. Как на больную или ущербную.

Впрочем, вот эта интеллектуальная глухота, действительно похожая на ущербность, которая с каждым годом все явственнее проявлялась в Маше, неумолимо отделяла от нее и самого Аржанова. Чем шире становился его бизнес, чем больше у него появлялось деловых партнеров, в том числе и зарубежных, чем крупнее делалось благосостояние, тем явственнее он видел ту черту, за которой осталась его жена, и от которой все дальше и дальше удалялся он сам.

Он читал книги, бывая за границей, ходил вместе с Наташкой по музеям, изучал рецензии на кинофильмы и, заказав, посмотрел, к примеру, все фильмы Педро Альмодовара, чтобы составить о них свое собственное суждение. Он вращался в кругу богатых, успешных, состоявшихся людей, в том числе и прекрасно образованных. И уступать кому-то хоть в чем-то не привык, а потому старался соответствовать.

Маша соответствовать ничему и никому не желала. Москву она не любила. За границей тосковала и томилась. Ей хотелось в свой деревянный дом, к понятной и ясной жизни, в которой не нужно было думать над прической, маяться с ненужным маникюром или покупать дорогие тряпки. Она сдала на права, и Аржанов купил ей машину – маленький джип «Судзуки», проходимый по их деревенской грязи. У нее была шуба, потому что в морозы в шубе было тепло. Но она никак не могла взять в толк, почему свитер нужно покупать за десять тысяч, а не за полторы в деревенском универмаге. Если этот, за полторы, тоже теплый и уютный.

Она твердой рукой вела хозяйство, пекла пироги, сурово следила за школьными уроками двух младших сыновей-близнецов Мишки и Митьки, которым недавно исполнилось пятнадцать. Наотрез отказывалась отпускать их учиться за границу. Засыпала на первых же страницах любой книги, даже если это был детектив. И не понимала, зачем нужны не только искусствоведы, но и косметологи.

Впрочем, с годами она не утратила своей привлекательности. Сохранила статную осанку, толстую длинную косу, в которой, несмотря на пройденный сорокапятилетний рубеж, до сих пор не было ни одного седого волоса. Ее голубые глаза, в которых Аржанов тонул в юности, не утратили своей глубины и ясности. Вот только загадки в ней не было никакой. И женской манкости тоже.

Это была его жена, мать его детей. Но Аржанову было до ломоты в зубах скучно оставаться с ней наедине и поддерживать бесконечные разговоры о том, поднялось ли тесто, суровая ли будет нынче зима, сколько котят принесет кошка, нужна ли России олимпиада, уродились ли яблоки и сколько гостей привезет с собой Наташка на Новый год.

Он все чаще находил поводы подолгу не приезжать домой, между командировками ночуя на базе. И понимал, что поступает некрасиво и непорядочно. Что сыновья, пожалуй, отбиваются от рук. Что Маша ни в чем не виновата. И что уж если много лет назад он женился на ней, полагая, что она во всем его устраивает, то и сегодня обязан быть рядом. Но не испытывал ничего, кроме всепоглощающей скуки.

Надо отдать Маше должное. Она не устраивала скандалов. Не закатывала сцен ревности, хотя прекрасно понимала, что поводов для этого наверняка хоть отбавляй. Не требовала, чтобы Аржанов жил по установленным ею правилам. Она вообще ничего от него не требовала. Когда он все-таки приезжал домой, она приветливо здоровалась с ним, как будто они расстались пару часов назад. Наливала щей. Приносила чистую рубашку. Топила баню. Ее устраивала та жизнь, которую она вела. И она не собиралась ничего в ней менять. А то, что мужик ведет себя странно, так это не беда. Мужики – они все непростые. Этот хоть не пьет. И дом полная чаша. Чего ж еще желать?

– Скажи Деду, через час приеду. – Аржанов вынырнул из вязких мыслей, в которые погружался каждый раз, когда слышал Машин голос. – В конторе закончу дела, и сразу к вам. Так что без членовредительства там.

– Это уж как получится. – Маша снова усмехнулась. – Ночевать останешься?

Аржанов замялся. С одной стороны, он давно не был дома, так что дети, пожалуй, действительно требовали внимания. С другой – на базе происходило что-то непонятное, и он волновался, даже ненадолго уезжая оттуда по делам в контору.

– Пока не знаю, – честно ответил он. – У меня на базе егеря убили. Надо бы там быть.

– Знаю. – Машин голос был все так же спокоен. – Антон звонил, рассказал. От тебя ведь не дождешься. Вот что ты за человек, Аржанов? Ладно, приезжай. Разберемся по ходу.

Часа через три банный пленник был освобожден. После воспитательной беседы он принес клятвенные заверения, что больше так не будет, подкрепленные собственноручно написанным признанием в преступном умысле.

– Еще раз увижу вблизи моего дома – сядешь, – спокойно сказал Аржанов. – Это понятно?

– Понятно. – В голосе хлипкого мужичонки, месяца два назад уволенного с лесопилки за непробудное пьянство, мелькнула ненависть. – Куда ж яснее.

– Ну и прекрасно, надевай свои штаны и вали отсюда. Совет не пить я тебе давать не буду. Один раз дал. Да ты ж к нему не прислушался. Так что хочешь, пей дальше. Либо в тюрьме сгниешь, либо под забором подохнешь, твой выбор.

Глядя через окно бильярдной, как освобожденный пленник улепетывает прочь от его дома, Аржанов испытывал привычную грусть. Ему всегда становилось грустно, когда он видел, как губит людей собственная лень, зависть, жадность, слабость, нежелание меняться самому и менять свою жизнь. Он всегда верил, что принадлежит к великому народу, способному свернуть горы и покорить мир. И остро переживал, что величие его народа без остатка растворяется в водке. Со времен сотворения мира его соотечественники предпочитали лежать на печи и ждать чуда, а не работать не покладая рук, реализуя щедро отсыпанные богом таланты. Думать об этом было невыносимо.