Читать книгу "Стужа - Василь Быков"

Немного погодя пришел с работы и хозяин, полный, трудно дышавший человек в очках. Жена и дочь, целуя его, поздравляли с юбилеем, потом Анеля познакомила его с Егором. Отец тепло пожал его руку: «Бухгалтер Свидерский». Он переоделся за шкафом – скинул поношенную толстовку и надел белую сорочку в полоску, галстук, жилет и черный, потертый, но еще весьма приличный пиджак. На столе с огромным букетом пионов посередине уже белели четыре тарелки, возле них ножи-вилки – каждому по паре. Егор присмотрелся: уж не серебро ли? Может, и не серебро, но красивые, ничего не скажешь. Хозяйка поставила перед каждым по небольшой рюмке, наверняка для выпивки, и Егор почувствовал неловкость от этой изысканности, которая была для него непривычна. Сев за стол, он какое-то время не решался дотронуться до этих изящных вещей, не знал, что взять в какую руку, и смешался от собственной неловкости. В голову откуда-то явилось и зазвучало нелепое слово «обывательство, обывательство...». Тем не менее все-таки приятным было это «обывательство»...

Угощение, однако, оказалось довольно скромным: тушеная капуста и драники в сметане. Они с хозяином выпили по рюмке какой-то сладкой наливки, жена и дочь лишь пригубили, пожелав Свидерскому здоровья и успехов в работе. Тот только вздохнул: «Думал ли когда, что таким будет мое пятидесятилетие...» Егор после выпивки не закусывал, все-таки он чувствовал себя очень скованно в этой небольшой, судя по всему, дружной семье. Но скованность медленно проходила, таяла в праздничной атмосфере взаимного уважения и доброты, немалая часть которых перепадала и гостю. В конце обеда Свидерский действительно рассказал о встрече с режиссером фильма «Катька-Бумажный Ранет», с которым он когда-то сыграл в карты и даже обыграл его на небольшую сумму, и режиссер обещал вернуть проигрыш, чего, однако, не успел сделать по причине вынужденного и поспешного отъезда Свидерских из Ленинграда.

Остаток того дня Егор с Анелей гуляли над речкой, и Анеля тихонько рассказывала ему об их жизни в Питере, где отец когда-то преподавал в гимназии. До революции, конечно. Отец происходил из простой семьи, его брат даже был видным революционером, социал-демократом, сидел в тюрьмах, а потом эмигрировал в Германию. А вот с матерью было сложнее – мама была из дворянского рода. Все эти офицеры и дамы в альбоме – родственники по матери, из-за них семью гимназического учителя Свидерского и выслали из Ленинграда. Три года они прожили в Полоцке, но вынуждены были уехать и оттуда. Так вот и очутились в местечке, и дальше ехать было некуда. Наверно, тут уж отцу с матерью и суждено доживать. А с ними и ей, Анеле, которая их очень любит и никогда не оставит.

Они медленно шли узенькой, хорошо протоптанной стежкой. У речки в вечерних сумерках высились темные ольхи, оттуда тянуло сыростью, рядом светлело пестренькое платье Анели. «Ты комсомолка?» – спросил Егор. «Нет, – вздохнув, сказала она. – Кто же меня в комсомол примет?» Он не возразил. Действительно, такое, далеко не пролетарское происхождение будет во многом ограничивать ее в жизни. Это похуже, чем происходить из крестьян-середняков. Это, пожалуй, как кулацкое происхождение. Если не хуже.

Для Азевича настало время новых забот и волнений. Где бы он ни был днем, как только наступал вечер, бежал к соседям, и они с Анелей шли или к речке, или в нардом, если там было что-либо интересное, или просто сидели на скамейке за кустами пионов. Анеля оказалась умненькой, говорливой девушкой, прочитавшей немало книг, и теперь она рассказывала содержание некоторых из них Егору, который, конечно же, не прочитал и десятой доли того. Она пересказала ему два романа Александра Дюма, «Айвенго» Вальтера Скотта, «Крестоносцев» Сенкевича, «Дон Кихота» он взял домой, чтобы прочесть самому, но не было времени, и он одолел лишь сотню страниц этой толстой книги. В дождливые вечера обычно сидели в Анелиной боковушке и тихо беседовали о разных разностях. Именно там, в боковушке, он впервые поцеловал ее, девушка очень испугалась его поцелуя и замолчала в волнении. Он обнял ее и в порыве неизведанной нежности мысленно решил: женюсь. Хотел тут же сказать об этом Анеле, или, как писали в старых книгах, «попросить руки», но что-то помешало этому, может, его застенчивость. Наверно, надо было подождать, выбрать другой, более подходящий момент. Или набраться недостающей решимости. Так или иначе, он не сказал того единственного слова, и кто знает, может, и к лучшему. А может, и нет. Вполне возможно, что он совершил самую свою большую ошибку в жизни.

Накануне той ночи он несколько дней пробыл в районе, вернулся поздно, улица уже спала, нигде не светилось ни одного окошка. Он подошел к соседской калитке, постоял, послушал. В окне Анелиной комнаты было темно. Время, наверно, перевалило за полночь, и он пошел в свою хибарку, не сразу, но крепко уснул. Проснулся поздновато, в нижней сорочке вышел умыться на двор и увидел бабку Мальвину. При его появлении она сразу поднялась с завалинки, и он понял: ждала его.

«Несчастье у соседей. Бухгалтера ночью взяли». – «Кто взял?» – опешил Егор. «А кто же их знает. Хапун, наверно».

Егор повернулся и, не умывшись, побрел на свою половину. Дрожащими руками надел сорочку и, ошеломленный, пошел в райком. Ни в тот день, ни на следующий он не набрался решимости зайти к соседям, думал, Анеля прибежит к нему, но она не прибегала.

Он не видел ее, может, месяц или больше, а случайно встретившись однажды возле базара, перешел на другую сторону улицы. Он боялся встречи с ней и ее бедой, как боятся встречи с близкими покойника или преступника. Очень неприятно ему было вспоминать свои посещения квартиры Свидерского, изобличенного во вредительстве на льнозаводе, хотя сердце по его дочери еще болело долго. Пока не отболело совсем...

Вдоль и поперек исколесив район, Азевич обычно избегал своего родного угла. Чувствовал, что посещение родных мест, особенно после памятной осени, когда разбивали жернова, не принесет радости ни ему, ни его односельчанам. Если уж обязательно надо было ехать кому-то в Липовку, то ехал Войтешонок, также избегавший визитов в свое родное село Завишье. Обычно в Завишье ехал Азевич, где он чувствовал себя свободнее, ибо знал лишь колхозное руководство да кое-кого из комсомольского актива.

Но вот так случилось однажды, что в связи с подпиской на заем выезжали решительно все: райком партии, райисполком, райком комсомола, весь районный и партийный актив. Из округа и Минска прибыли уполномоченные, райком разбил всех на бригады. И кому-то из руководителей вздумалось назначить Азевича именно в Липовку. Когда он пошел в орготдел поменять назначение, заведующий орготделом Потебун только развел руками: оказывается, списки уже утвердил лично товарищ Дашевский. К тому же, мол, ему, Азевичу, в родной деревне подписку будет проводить легче, потому как знает каждого из земляков – кто что имеет и чем дышит.

Ничего не поделаешь – пришлось Азевичу ехать в Липовку.

Ехать должны были втроем: кроме Азевича, еще райпрокурор Городилов, недавно присланный из Минска, и Яговдик из райзага. Но в последний момент Яговдика перебросили в другую бригаду, а ему, Азевичу, сказали: «Управитесь и вдвоем». Так они погожим апрельским днем выехали на подводе в его родные места.

Пока ехали, Егор сильно тревожился. Организованный в Липовке колхоз влачил жалкое существование, семян для посевной не хватило, лошади за зиму отощали от бескормицы. За год в колхозе сменилось три председателя: одного посадили за вредительство, другой удрал – уехал неизвестно куда, прихватив две тысячи колхозных денег. Сейчас там председательствовал Микитенок-старший, в общем, рачительный, но малограмотный и мягковатый человек, какая-то дальняя родня Азевичей. Несколько раз он приезжал в райцентр и по разным надобностям обращался к Азевичу, но чем ему мог пособить райкомовский инструктор? Бесполезно было обращаться и к самому Дашевскому, который ничего не мог и не имел, кроме хриплого, сорванного от беспрестанной матерщины голоса. Азевич знал, что в Липовке, как и повсюду, было голодно, хлеба уже в апреле ни у кого не осталось, доедали картошку. Он взял с собой в портфель полбуханки и банку рыбных консервов, полученные на три дня по карточкам. Прокурор Городилов, судя по всему, был человек городской и всю дорогу восхищался пейзажами: «Какой очаровательный березняк! Какое живописное озеро!». Азевичу же было не до пейзажей, он думал: как там у матери? Отца она схоронила зимой, Егор из-за своей работы не смог даже съездить на похороны – был на семинаре в округе и узнал о смерти отца неделю спустя. Теперь там мать и сестра. Сестра так и не вышла замуж – поразъехались женихи, а те, что остались, думали не о женитьбе – о том, как прокормиться.