Читать книгу "Большой Гапаль - Поль Констан"

— Как много страданий на свете, — говорила Эмили-Габриель, перевязывая раны, смазывая нарывы, излечивая золотуху и очищая гнойники от налипших мух. — Этот запах нищеты переполняет мне душу.

Ее тревожило только, что Большой Гапаль больше не подавал признаков жизни, хотя к ней самой жизнь уже вернулась; однажды она чуть было не забыла о нем: отдала его плачущему ребенку, а тот стал играть с ним, словно это был простой бутылочный осколок.

Исповедник распустил слух, что хотя к Эмили-Габриель еще не вернулся полностью разум, но она обрела уже свою душу. Хвала Господу! — воскликнула Демуазель де Пари. Исповедник вел дело ловко, он слишком много потерял времени со своими Жанеттами, поэтому теперь желал наверстать упущенное и живо ухватить кусочек. Он представлял, как через год Эмили-Габриель будет причислена к лику святых. Имя, что она носила, переживет века, а то, что подобной чести уже удостоилась София-Виктория, только ускорит дело: ведь книга, в которой велись соответствующие записи, еще лежала раскрытой у Папы на столе. И наконец, поскольку новые вердикты Кардинала тоже благоприятствовали этому, он стал готовиться к поездке в Париж.

Никто легче великих мира сего не даст себя убедить, что они призваны для более возвышенных деяний; они с готовностью уверуют в этот призыв и ответят на него со свойственным им достоинством. Другое дело — простые люди: подозрительные по природе, они с большим трудом верят в свое святое предназначение. Стоило полюбоваться на ту драму, что разворачивалась в хижине, когда он пытался заполучить очередную Жанетту: девчушка в слезах, умирающий старец на жалкой соломенной подстилке, рыдающий у него на руках отец, мать, которую приходилось оттаскивать, и куча малышни, копошащаяся вместе с курами и собаками на земляном полу. Слезы, крики, рыдания и девчонка, уверяющая, что никогда в жизни не слышала никаких голосов. Чтобы заставить их замолчать и все-таки увлечь на путь святости, требовался туго набитый кошелек.

— Господин Панегирист, — поинтересовался Исповедник, — как обстоит дело со святостью Жюли?

— Неважно, я полагаю, — ответил тот, — она поддается ненависти и отчаянию.

— Тогда взгляните на мои успехи.

Он привел его на лужайку, где пытались возвести в сан первую Жанетту. Ей остригли волосы под горшок и обрядили в мужское платье. Самое трудное было взгромоздить ее на лошадь, которая не понимала важности момента и не желала стоять смирно.

— У крестьян имеется такая странность, — объяснял Исповедник, — они совершенно не умеют держаться на лошади, вцепляются ей в гриву, ложатся плашмя на шею.

Жанетта так крепко ухватилось за головку передней луки седла, что всунуть ей в руку орифламму не представлялось никакой возможности. Лошадь отпрянула, и девочка грузно свалилась на землю. Ее вновь водрузили в седло и для пущей прочности привязали веревками. Она казалось не победоносной святой, но несчастной пленницей, молящей о пощаде. Сбившиеся в кучку на краю поля пахари, забывшие про свои борозды, надрывались от смеха.

— С этой не получилось, — прокомментировал Исповедник, — но у вас осталось еще целых девять, опыт — дело наживное…

— Скажем прямо, господин Исповедник, скажем прямо, лучше уж порочность Жюли, чем эти откормленные телеса добродетели, которые мешают им держаться на лошади.

— Так что же делать? — спросил Исповедник.

— Выдать их замуж, — ответил Панегирист.

— Вот это правильно, — одобрил Исповедник, — замужество — лучшее разрешение всех их проблем.

Позабыв о Жанеттах, он с чистой совестью посвятил себя Эмили-Габриель. Всем, кто готов был слушать, он рассказывал, что ее лицо, озаренное внутренним солнцем, сияло так ярко, что даже нищие, клянчившие монетки, забывали о своем презренном занятии, оборачивали свои лица к ее лику, чтобы от него тоже получить хоть немного света…

— Святая, — шептали вокруг.

— Ах, не знаю, — не унимался Исповедник, — трудно пока сказать, — но всем своим видом давал понять, что он не просто сказал это, но провозгласил.

19

НЕОБЫКНОВЕННОЕ НЕСЧАСТЬЕ

Отныне Панегирист не расставался с Жюли, которая его просто-напросто поработила. Свое состояние он переживал с неизведанной прежде страстью и отмечал ее малейшие движения и жесты, удивляясь лишь, что на бумаге ее очарование тускнеет и блекнет. Ничего удивительного в этом не было, ведь если недуг Ирен испортил ее лицо, тело он не затронул совершенно. Всю свою жизнь она оставалась женщиной с ног до головы. Под юбкой это была совсем юная девушка, и ничто не доставляло Панегиристу такого удовольствия, как подниматься вслед за нею по лестнице, когда она демонстрировала свои ножки.

— Какой же я ничтожный панегирист, — думал он. — София-Виктория нравилась мне больше всего в купальне, Эмили-Габриель — когда она прыгала, Жюли — когда она поднимается по ступенькам, возможно, и какая-нибудь Жанетта понравилась бы мне на лестнице! Наверное, я всегда был влюблен лишь в тело святости и, обязанный записывать слова, в действительности храню в памяти лишь позы.

Подобно многим особам, которые разочаровались в людях и чьи сердца изнемогают от одиночества, Жюли неожиданно затребовала себе собачку, которую пожелала назвать Зельмирой. В деревне не нашлось ничего, что могло ей подойти, здесь водились лишь огромные рыжие дворняжки на длинных лапах, которые, старея, дичали и бегали по окрестностям. Все-таки Панегирист раздобыл для нее одну, породистую, которую можно было засунуть в муфту. Он сам и преподнес ее на подушке с кисточками такого же синего цвета, как и ленточка, что он обвязал вокруг ее шеи.

— Я превышаю свои полномочия, — думал он, — я вхожу в историю, между тем как должен быть ее бесстрастным свидетелем, но, право, это сильнее меня.

Жюли была очарована и пожелала сделать из нее ученую собачку вроде тех, что на ярмарках ходят на задних лапках, скрестив передние на груди, изображая монашек. Она стала учить ее разным фокусам, например прыгать через обруч, кувыркаясь при этом вперед и назад. Зельмира довольно быстро усваивала то, что требовала от нее хозяйка. Тогда Жюли, мечтавшая о том, чтобы все оценили ее талант укротительницы, решила устроить спектакль для всех обитателей замка. Слуги стояли сзади, Эмили-Габриель, как неживая, сидела между Исповедником и Панегиристом, который наблюдал за происходящим ревнивым оком, Демуазель де Пари вызвалась аккомпанировать.

Когда Зельмира изобразила монашку в чепце, семенящую медленными шажками по полу, Исповедник выразил свое восхищение. Слуги зааплодировали, когда она прыгнула. Жюли подняла обруч выше, собачка прыгнула снова. Жюли подняла обруч выше головы, Зельмира прыгнула, но, приземляясь, упала и сломала позвоночник. Эмили-Габриель поднесла ладонь ко рту.

— Ах! — воскликнула Жюли, размышляя, как можно поправить дело.

— Она мертва, Мадам, — произнесла Эмили-Габриель со слезами на глазах, — я умею теперь распознавать это состояние. Вы слишком много убиваете. Господин Исповедник, — сказала она, — соблаговолите соборовать Зельмиру, она умерла истинной мученицей. Нужно дать ей достойное место в списке наших святых.