Читать книгу "Нежная добыча - Пол Боулз"

— Хорошо, — буркнул Николас. — Чего?

Посетитель толком не знал, с чего начать. Он решил быть обходительным.

— Я хороший человек, — улыбнулся он.

— Да, — сказал Николас. — Дон Хесукристо хороший человек.

— Нет, нет, нет! — вскричал пастор Дау.

Николас вежливо смутился, но ничего не ответил.

Чувствуя, что знания диалекта на подобную ситуацию не хватит, пастор мудро решил начать сначала.

— Ачакьюм сделал мир. Это правда?

Николас кивнул и присел на корточки у ног пастора, не сводя с него глаз и прищурившись от солнца.

— Ачакьюм сделал небо, — принялся показывать пастор, — горы, деревья, вон тех людей. Это правда?

И снова Николас согласился.

— Ачакьюм хороший. Ачакьюм сделал тебя. Правда? — Пастор Дау опять уселся на пень.

Николас наконец открыл рот:

— Все, что ты говоришь, — правда.

Пастор позволил себе довольно улыбнуться и продолжил:

— Ачакьюм сделал всё и всех, потому что Он могучий и хороший.

Николас нахмурился.

— Нет! — воскликнул он. — Это неправда! Ачакьюм не сделал всех. Он не сделал тебя. Он не сделал ружья или дона Хесукристо. Он много вещей не сделал!

Пастор прикрыл на миг глаза, призывая силу.

— Хорошо, — наконец вымолвил он терпеливо. — Кто сделал другие вещи? Кто сделал меня? Скажи мне, пожалуйста.

Николас не медлил ни секунды:

— Мецабок.

— Но кто этот Мецабок? — вскричал пастор, подпустив ноту негодования в голос. Он всегда знал, что Бога означает слово «Ачакьюм».

— Мецабок делает все вещи, которые не отсюда, — ответил Николас.

Пастор поднялся, вытащил платок и вытер лоб.

— Ты ненавидишь меня, — сказал он, посмотрев вниз на индейца. Слово было слишком сильное, но он не знал, как еще сказать.

Николас вскочил на ноги и коснулся плеча пастора.

— Нет. Это неправда. Ты хороший человек. Ты всем нравишься.

Пастор Дау невольно отпрянул. Касание смуглой руки было ему как-то неприятно. Он просительно заглянул в лицо индейцу и сказал:

— Но Ачакьюм меня не сделал?

— Нет.

Повисла долгая пауза.

— Ты придешь в следующий раз к моему дому послушать, как я говорю?

Николас явно стало неловко.

— Всем надо работать, — сказал он.

— Матео говорит, вы хотите музыку, — начал пастор.

Николас пожал плечами.

— Для меня это неважно. Но другие придут, если у тебя есть музыка. Да, это правда. Им нравится музыка.

— Но какая музыка? — воскликнул пастор в отчаянии.

— Говорят, у тебя есть битрола.

Пастор отвел глаза, думая: «От этих людей ничего нельзя скрыть». Со всем домашним скарбом и вещами, оставшимися после смерти жены, он привез с собой небольшой переносной фонограф. Тот лежал где-то в кладовой среди пустых сундуков и теплой одежды.

— Скажи им, я буду играть на битроле, — сказал он и вышел в калитку.

Маленькая девочка побежала за ним и остановилась, провожая его взглядом, пока он шел по дороге.

Пастор брел по деревне, и его тревожило одно: ведь он совершенно одинок в этой глуши, одинок в своей борьбе за то, чтобы принести этим людям истину. Он утешал себя, припоминая, что одиночество существует лишь в сознании каждого человека; а объективно человек — всегда часть чего-то.

Придя домой, он отправил Матео в кладовую искать переносной фонограф. Через какое-то время мальчик вынес его, стер пыль и встал рядом, наблюдая, как пастор будет его открывать. Рукоятка лежала внутри. Пастор вытащил ее и завел пружину. В кармане крышки лежало несколько пластинок. Первыми попались под руку «Давай-ка вместе», «Сумасшедший ритм» и «Оркестр, играй погромче» — ни одну пастор Дау не считал подходящим аккомпанементом к своим проповедям. Он искал дальше. Нашлась запись Эла Джолсона, поющего песню «Сынок», и пластинка «Такая она смешная» с трещиной. Рассматривая этикетки, пастор вспоминал, как звучит музыка на каждом диске. К сожалению, миссис Дау не нравились церковные гимны; она их называла «заунывными».

— Ну вот, — вздохнул пастор. — Музыки у нас нет.

Матео изумился.

— Не играет?

— Я не могу ставить им музыку для танцев, Матео.

— Cómo no, señor! Им она очень понравится!

— Нет, Матео! — с упором в голосе сказал пастор и поставил «Сумасшедший ритм», чтобы мальчику стало яснее. Когда из аппарата повлеклись писклявые металлические звуки, на лицо Матео снизошел восторг, граничащий с блаженством.

— Qué bonito! — истово вымолвил он. Пастор Дау поднял звукосниматель, и скачущий ритмический рисунок оборвался.

— Так нельзя, — решительно сказал он, закрывая крышку.

Тем не менее, в субботу он вспомнил о своем обещании Николасу: на службе будет музыка, — и потому велел Матео вынести фонограф под навес, чтобы стоял под рукой, если в нем возникнет настоятельная потребность. Мудрая предусмотрительность ибо на следующее утро, когда селяне собрались, разговоров только и было, что о музыке, которую им предстояло услышать.

Темой проповеди была «Сила веры», и пастор распространялся уже минут десять, когда Николас, сидевший на корточках прямо перед ним, спокойно встал и поднял руку. Пастор Дау нахмурился и замолчал. Николас промолвил:

— Теперь музыку, потом говори. Потом музыку, потом говори. Потом музыку. — Он повернулся к остальным. — Так хорошо.

Раздалось одобрительное бормотание, и все подались чуточку вперед, сидя на корточках, чтобы не пропустить ни единого музыкального звука, который раздастся из-под навеса.

Пастор вздохнул и поставил машинку на стол, сбив с него лежавшую на краю Библию. «Ну еще бы», — с легкой горечью сказал он себе. Первой пластинкой оказался «Сумасшедший ритм». Едва музыка заиграла, младенец, курлыкавший невдалеке какую-то бессмыслицу, прекратил свои попугайские песнопения и стих, зачарованно глядя под навес. Остальные тоже сидели, не издавая ни звука, пока пьеса не отыграла. Раздался одобрительный гул.

— Теперь опять говори, — произнес очень довольный Николас.

Пастор продолжал. Только сейчас он немного запинался — музыка сбила его с мысли, и даже глядя в записи, он не был уверен, на чем остановился, когда его прервали. Продолжая, он поглядывал на людей, сидевших ближе всего. Рядом с Николасом он заметил маленькую девочку, наблюдавшую за ним из дверного проема, и удовлетворенно кивнул: теперь ее хотя бы прикрывала одежонка. Девочка смотрела на него с выражением, которое он истолковал как зачарованное восхищение.