Читать книгу "Фигурек - Фабрис Каро"

Тут в комнате появляется Клер. Она, видимо, помыла голову и теперь сушит волосы полотенцем. Сначала она удивленно вскрикивает, но не проходит и минуты, а мне уже кажется, будто Клер тоже очень рада меня видеть. Волосы у нее стали непонятного цвета… Они покрашены хной — хной! Ей бы еще штаны пошире… Ба! Да штаны-то у нее как раз широченные!..

Клер меня целует, желает мне веселого Рождества. Говорит еще, что мне очень идет борода, я, дескать, с бородой напоминаю одного актера, сейчас его фамилия вылетела у нее из головы, но на языке вертится, так что она скоро вспомнит.

— Ты вручил ему подарок?

— Нет, тебя ждал…

Подарок! О черт! Я опять забыл про подарки! Клер наклоняется, ищет в углу (под постером с картиной Тапиеса[51]— раньше ничего подобного тоже не было) и, вся сияя, протягивает мне большой пакет. Я настолько же растроган, насколько и сконфужен. Начинаю сбивчиво объяснять, что у меня сейчас голова идет кругом, что их подарки оставил дома, что уверен: эти подарки им понравятся, а они мне отвечают, что это не имеет значения, совсем не обязательно, чтобы я им что бы то ни было дарил. С настоящими друзьями всегда так — они не слышат твоего вранья, слышат только твое сердце.

Я лихорадочно рву бумагу, мне кажется, будто я высыпаю им на каменный пол гору конфетти (стоп: какой там каменный пол! здесь же теперь ковер!), я рву бумагу долго, долго, до бесконечности… и все это время они смотрят на меня с застывшей на губах улыбкой. А когда подарок открывается — это оказывается книга! Огромная потрясающая книга в переплете из дорогой ткани! «Перед третьим звонком, или Все грани театра». Авторы — Зигмунд Леви, Исаак Вайнштейн и Моисей Ицкович[52]. Я схожу с ума от радости, бросаюсь их обнимать, заливаясь слезами, и целовать, повторяя между приступами рыданий: «Друзья мои, друзья мои, я думал, что потерял вас…» Их руки дружески похлопывают меня по спине, гладят по волосам, сжимают мне плечи. Замечаю внезапно, что они при этом обмениваются смущенными взглядами, и тут же успокаиваюсь.

— Я… Ох, простите, глубоко сожалею, сам не знаю, какая муха меня укусила, я до смерти устал в последнее время, и вот…

— Не извиняйся, скорее нам пристало извиняться перед тобой и оправдываться… Мы сейчас пережили период… как бы это сказать… жизненно необходимого эгоцентризма… В течение нескольких недель пропускали мимо ушей многое, лишь бы спасти нашу семью… И потом, дело не только в этом, всё не так просто…

Клер бросает на Жюльена весьма значительный взгляд, смысл которого мне не очень понятен, но ее взгляд заставляет моего лучшего друга мгновенно заткнуться. Возможно, его подвергли жестокой цензуре в ту самую минуту, когда он готов был поделиться со мной сведениями о пресловутом Анри? Похоже, рана еще не совсем затянулась, и лишние разговоры для них — щепотка соли на эту рану.

Без всякого перехода, впрочем, так бывало всегда, когда мы старались обойти зыбучие пески, заговариваем о моей пьесе. Моей пьесе, потихоньку двигающейся вперед, несмотря на некоторые перипетии в начале движения. Я, импровизируя на ходу, рассказываю им несколько историй про плохую актрису, навязанную продюсером, про страдающего булимией актера, про излишне требовательную звезду, и одновременно с этим молюсь: лишь бы только они ни разу не видели «Пули над Бродвеем»[53].

Все время нашего разговора Клер и Жюльен сидят на кушетке, тесно прижавшись друг к другу, а иногда и потихонечку друг друга лаская: то по ляжке погладят, то в щечку чмокнут, — и я вдруг понимаю, что впервые вижу их такими.

Мало сказать, что они приучили меня к отношениям достаточно сдержанным — это было бы далеко от действительности. На мой взгляд, совсем еще недавно мои друзья напоминали два одинаково заряженных магнита, которым невозможно приблизиться один к другому меньше чем на метр: бум! — и они, словно резиновые мячики, отскакивают в разные стороны… Я и привык к этому образу: два существа, постоянно разделенные бесконечными дискуссиями между мной и Жюльеном (в основном — достойной школьников болтовней), Клер ведь редко принимала в них участие. И теперь, глядя на них, я начинаю понимать, что моя роль доигрывается, если не сыграна.

Прощаюсь еще до ужина, сказав, что у меня назначена встреча с одним из актеров — тем самым, что страдает булимией: есть такой эпизод в пьесе, который стоит играть по-другому, он этого заслуживает. А как — вот это в процессе работы и обсудим. Никому не приходит в голову удивиться: что это еще за деловая встреча вечером 25 декабря. Все слишком счастливы тем, что удалось избежать скользкого момента приглашения к ужину… ну, или не-приглашения. Они спешат уточнить, что я могу приходить, когда хочу, что их дом для меня всегда открыт. Уточнение, которым только подтверждается то, что уже было мне понятно: я теряю своих единственных друзей — другу не говорят, что он может прийти, когда хочет.

79

Акт I, сцена 1

Эпитафина и Некто-Жан пристально смотрят на лежащий перед ними на столе пакет. И думают, должны ли открыть его.

Эпитафина. Этот подарок предназначен не нам, и я думаю, что Пьерралист ужасно рассердится на нас, если его развернем мы с тобой, а не он сам…

Некто-Жан. В конце концов, он мог бы быть здесь, кто не пришел — тот и виноват.

80

— Ну и занудство эти рождественские мессы… Представляешь? Я задремал, так попик собственной персоной меня будить приперся. В церкви я остался один, все слиняли — служба-то, оказывается, уже четверть часа как закончилась… Нет, ты представляешь, каково мне было!.. И я видел, что попик тоже не словил большого кайфа от того, что я заснул во время его речи… Пришлось, чтобы разрядить атмосферу, сказать ему, знаешь что? «Вы классно все делали, только я это уже видел…»

Он хохочет. Хохоча, он так трясет столик, что едва не опрокидывает свой аперитив. У меня болит голова, в кафе шумно, каждый звук кажется мне еще в десять раз громче, в десять раз громче и непонятнее. Голова плывет. Ночью я плохо спал, можно сказать, практически не спал до рассвета, а когда ненадолго удавалось заснуть, повторялись кошмары. Один я запомнил очень подробно, могу и теперь пересмотреть, сцену за сценой, с невероятной точностью. Я был у Клер и Жюльена. Они сидели передо мной на кушетке, тесно прижавшись друг к другу. Я рассказывал им что-то ужасно скучное о ловле форели. Я говорил, а они вели себя все разнузданнее, похоть все росла. Началось с поцелуйчиков, потом ласки становились все смелее, потом они скинули с себя одежду и принялись заниматься любовью прямо на той же кушетке — передо мной. Мне пришлось сделать вид, что ничего не происходит, и продолжать свой монолог. Посреди траханья Клер вдруг превратилась в Таню. Она наслаждалась, ох, как же она наслаждалась. Время от времени она поглядывала на меня с улыбкой. Я старался говорить громче и громче, чтобы заглушить их стоны. В конце концов я перешел к технике рыбной ловли с помощью сачка и заорал благим матом, перекрывая их непристойные выкрики. Внезапно на кушетке появился Бувье. Он, хохоча, мастурбировал. Наверное, потому и кажется он мне сегодня не таким забавным, как всегда.