Читать книгу "Люди в голом - Андрей Аствацатуров"

И мир тотчас же преобразился. Теперь он уже не кажется жалким театриком. Нет. Теперь это роскошный подиум, по которому разгуливают взад-вперед в пластиковых диадемах длинноногие принцессы, улыбающиеся приветливым лучам софитов. По телу растекаются волны тепла и доброты. Хочется замереть, уснуть, забыться, остановить вращение земли и погрузиться в приятную грезу. Хочется избавиться от необходимости совершать поступки. Хочется полюбить всех на свете. Хочется улыбаться. Хочется мечтать о чем-нибудь великом, несбыточном и эпическом.

Видите, дорогой мой читатель? Я думаю, вы тоже пережили когда-нибудь эти прекрасные минуты. Желудок благосклонно урчит, по телу растекается приятная истома, а в душе вьет гнездо птица доброты и счастья.

Письмо моему другу, Любе Аркус, замечательному кинокритику, создателю и главному редактору журнала «Сеанс»

Дорогая Люба! Я давно хотел поделиться с тобой своими опасениями. Ты ведь знаешь, я — не кинокритик, а библиотечный червь. Вымирающая очковая порода людей. И, наверное, мои рассуждения покажутся тебе занудливыми. Но я должен сбросить камень с души. Прости, что обращаюсь к тебе публично.

Так вот…

Наш кинематограф, обрати, пожалуйста, внимание, как старый советский, так и новый, эпохи либеральных реформ, совершенно не понимает и не умеет передавать психологию человека, который только что вкусно поел. И это, Люба, кажется мне странным. Странным и подозрительным. Ведь наши режиссеры, ты сама знаешь, внушительную часть жизни проводят в дорогих ресторанах.

Возьмем, чтобы не ходить вокруг да около, классический советский фильм, трагический и строгий, еще раз рассказавший зрителям о любви. Главный герой — инженер-физик — вполне обеспечен. Он хорошо питается и, вследствие этого немаловажного обстоятельства, почему-то все время фанатично готов работать на благо других и ругать последними словами отрицательного персонажа Топтыгина, инфантильного, эгоистичного мальчика-переростка. Отрицательный персонаж ничуть не удивляется такому раскладу — что, несомненно, делает ему честь, — и вскользь замечает, что диалектика жизни, мол, такова: если кони сыты, они готовы изо всех лошадиных сил стучать копытами.

По-моему, Люба, мы здесь имеем дело с явной философской отсебятиной. Я искренне убежден, что сытый конь будет спокойно стоять в стойле и ни за что стучать копытом не будет, а заставлять его делать это неэтично и антихудожественно.

Хорошо. Сделаем поправку на то, что фильм был снят в советское время, когда бесчинствовала цензура и не давала режиссерам адекватно самовыражаться. Но тогда как объяснить, что в фильме, снятом сравнительно недавно, молодым модным режиссером по сценарию немолодого, но тоже модного писателя, люди, занятые едой, изображаются отвратительными, грязными, злыми животными? Они даже не едят, а жрут. Жрут обильно, сочно, гадко, вертя в руках здоровенные кости-мослы и отрывая от них зубами мясо, останавливаются, чтоб срыгнуть, выплевывают изо рта куски на тарелку, а потом опять на них набрасываются. Камера показывает крупным планом лицо одного из этих «едоков»: немытые руки, хватающие пищу, лоснящиеся щеки, жир, стекающий по подбородку на одежду. Наевшись, персонажи начинают материться и, вдоволь наматерившись, затевают драку.

Зачем, скажи на милость, все это?

Зачем клеветать на человека с хорошим аппетитом?

Зачем подвергать неуместному остракизму процесс питания, заботу о себе?

Зачем вредить реализму?

Настоящий художник, Люба, не должен такого себе позволять. Возьми хотя бы Ван Гога. «Едоки картофеля».

Тихо сидят за вечерним ужином.

Молча едят.

Женщина в чепце аккуратно разливает чай.

Никаких разговоров.

Никаких драк.

Люди за день устали. Люди отдыхают.

Покой и умиротворенность. Никто не собирается скандалить и тем более нарушать общественный порядок.

Ван Гог создал превосходную картину, спору нет. Но даже он погрешил против жизненной правды. Его персонажи — тоскливые страдальцы, горемыки. А в душе человека, который ест, пусть даже незамысловатый картофель, не должно быть места унынию, скуке и трагедии. Там звучит музыка, там плещет крыльями фантазия, там восходит месяц сторожить сказку при прожекторной крымской луне, и там же зажигаются огни космического кинематографа.

Твой Андрей Аствацатуров

Я закончил писать письмо Любе Аркус и тут же вспомнил один эпизод из своей прошлой жизни, когда у одного моего друга, Леши Безенцова, умерла бабка. Лешина жена и мать устроили поминки, на которые пришли родственники и знакомые. Надо сказать, что покойницу (царствие ей небесное) при жизни все эти люди в глубине души — и, по правде говоря, совершенно справедливо — считали особой крайне неприятной. Поначалу все выглядело очень торжественно и вполне соответствовало скорбному формату мероприятия. Гости сидели за столом, изредка обмениваясь дежурными, заранее приготовленными к такого рода случаям репликами, мол, «уходят старики», и большей частью хранили молчание. А потом, когда все наелись, — Лешина мама очень неплохо умела готовить салаты, — настроение за столом изменилось. Дежурная скорбь куда-то пропала, словно ее не было. Все сделались добродушными. Потянулись к вину. Развеселились. Кто-то из гостей даже порывался сходить к соседям за гитарой…

Теперь, после пресс-конференции, возле длинного стола, уставленного закусками и бокалами с вином, я, как и тогда на поминках у Лешиной бабки, ощутил прилив дивного добродушия. Фуршетный зал постепенно заполнялся людьми. Судя по всему, почти все, пришедшие на встречу с NN, воспользовались советом брюнетки-переводчицы и решили продолжить общение в неформальной обстановке за бутербродами и вином. Многих из них я хорошо знал. Это были журналисты, писатели, литературные критики, чиновники, работавшие в международном культурном центре. Некоторые стояли группами, облюбовав постоянное место возле какой-нибудь тарелки и выстроившейся шеренги бокалов, другие пускались в свободное плавание и, вооружившись бутербродами, перемещались по залу, выглядывая знакомых и ища, к какой бы группе присоединиться. Все улыбались, о чем-то оживленно говорили и показались мне вдруг такими милыми и приятными, что я почувствовал, будто нахожусь в кругу самых близких друзей. Какое-то время я радостно тряс руки знакомым, некоторых, кого давно не видел, обнимал, чуть ли не прослезившись, фамильярно шутил с ухоженными девушками, неизбежными на подобных мероприятиях, позировал вместе с друзьями-литераторами перед фотокамерами по просьбе журналистов, и даже познакомился с несколькими важными и нужными, как мне объяснили шепотом, людьми.

Немного об отечественной гуманитарной науке

На фуршете меня отозвал в сторону знакомый филолог, спортивного вида мужчина, примерно лет пятидесяти, с аккуратно подстриженной рыжей бородкой. Он был одним из основателей международного культурного центра, организовавшего встречу с NN, и долгое время занимал в этом центре административный пост. В конце 80-х мы близко общались. Он поинтересовался, как у меня дела. И, благосклонно выслушав, ласково попенял мне на то, что я-де редкий гость на их мероприятиях. Я в ответ отшутился и, в свою очередь, спросил, как поживают его жена и дочь, словно мне было до них какое-то дело. Узнав, что жена и дочь в Швейцарии, я тоном знатока заметил, что «сейчас там славно» и предложил за это выпить. Улыбнувшись друг другу, мы легонько чокнулись бокалами, в которых плескалось красное вино.