Читать книгу "Письмовник - Михаил Шишкин"

— На, ущипни меня тоже!

Она взяла и ущипнула по-настоящему, до боли.

Мою ее, а она ревет, что мыло в глаза и что мама все делает не так.

Потом растираю полотенцем, и чисто промытые волосы звонко скрипят. Моя мама мне так всегда говорила в детстве, что волосы нужно мыть до скрипа.

У меня будет когда-нибудь ребенок, обязательно будет, и вот буду ему так мыть волосы — до скрипа.

Потом только поняла, почему Соня так не хотела у нас оставаться на ночь. Она все еще писается. Приходится вставать ночью, проверять, сухо ли — и менять простыню, если мокро. Она все это про себя знает и ужасно стыдится.

Сегодня вместо него повела ее в танцкласс.

Она переобувалась и вдруг ткнула мне своим балетным тапком под нос:

— Дыши!

Я взяла тапок и сунула ей под нос:

— Сама дыши!

Она бросила в меня злые глаза.

Пока тянулось занятие, вышла пройтись. Смотрю, трамвайные рельсы идут к невидимому гвоздику, на котором держится мир. И вдруг так отчетливо увидела: от всех предметов тянутся к той точке схода линии, будто нити. Вернее, будто туго натянутые резиночки. Вот всех когда-то разнесло — и столбы, и сугробы, и кусты, и трамвай, и меня, но не отпустило, удержало, и теперь тянет обратно.

***

Саша! Сашенька!

Чудо мое! Славная моя!

Знаю, меня нет рядом, и тебе трудно. Все время думаю, как ты там? Что с тобой? Что ты сейчас делаешь? О чем думаешь? Что тебя тревожит? Как хочется подойти в этот миг к тебе, приласкать, обнять, прижать твою голову к груди. Пожалуйста, держись! Тебе нужно держаться!

Я вернусь, вот увидишь, и все будет хорошо!

Мы расстались ведь совсем недавно, а это время протянулось годами.

Особенно после того, как я попал сюда, время летит быстро и незаметно, то, наоборот, останавливается и ни с места, что даже не очень понимаешь — существует ли оно вообще? Скорее так — за всеми событиями кажется, что время становится невидимым, а вспомнишь день, когда я оторвался от тебя, то получается, что прошло его много, очень много.

Ты даже не можешь себе представить, как ты мне помогаешь уже только тем, что могу писать тебе! Это спасает. Не улыбайся — действительно спасает!

Что я написал! Улыбайся, Сашенька, чудо мое, улыбайся!

Проснулся рано — и это лучшее время здесь. Только рассвело, еще свежо, утренний ветерок. Здесь можно жить только в такие часы. Наслаждаюсь прохладой и уже заранее испытываю ужас перед жарой, которую предвещает вот это огромное красное солнце, вылезающее из дымки над полями гаоляна. Скоро солнце сделается золотым, потом белым. Дымка над полями испарится, утренний ветерок стихнет, и начнется опять ад. Жара здесь может испечь мозг в самом прямом смысле — многие падают от солнечного удара.

Сейчас хочется записать впечатления, накопившиеся за эти дни. Извини, хорошая моя, если придется писать о неприятных вещах.

Буду писать не по важности происшедшего, а просто по тому, что первым в голову приходит.

Вчера один офицер, Всеславинский, напился ханьшина и ко всем приставал со своим исковерканным биноклем. Собственно, поэтому он и напился — пуля попала ему в бинокль на груди, а он отделался синяком. Всем показывал и разбитый бинокль, и синяк. Мне раньше казалось, что такие счастливые случайности бывают только в книжках. Его совершенно развезло, он расплакался, как мальчишка, и все пил и пил. Странно, потому что до этого он производил впечатление очень хладнокровного и мужественного человека. А наутро его нашли утонувшим в пруду. Здесь у разрушенной фанзы есть маленький прудик, в котором и ребенку утонуть невозможно. Наверно, он поскользнулся. Совсем ведь был в беспамятстве. Когда мы его достали, у него изо рта и из носа вытекали струйки грязной жидкости. Попытались делать искусственное дыхание — бесполезно. Фельдшер засунул ему пальцы глубоко в рот и вынул их в чем-то вязком.

Как глупо все!

А родные получат извещение о геройской смерти.

С другой стороны, что еще им написать? Правду?

Правда в том, что мы несем потери каждый день, но, как видишь, далеко не все они боевые. Чаще — несчастные случаи и солнечные удары. Жара стоит по-прежнему невыносимая.

Достается не только людям. Позавчера у меня на глазах произошло вот что. Вторая батарея выдвигалась на позицию. Дорога спускалась с пригорка, лошади побежали рысью. Вдруг одна лошадь, на которой сидел ездовой солдат, упала. К счастью, солдат успел спрыгнуть в сторону, но на лошадь наскочило орудие и переломило ей обе задние ноги. Она жалобно ржала. Ее пристрелили.

А вот хорошие известия — возвратились остатки экспедиции адмирала Сеймура. Их уже считали погибшими. Пробиться к Пекину они не смогли, перед ними разобрали пути. Оставлять везде достаточное количество солдат для охраны они тоже не могли, и железнодорожные станции за ними заняла китайская армия, и им ничего не оставалось, как пробираться обратно с боями. Вернулись ни с чем. Вернее, с двумястами раненых. Погибших они хоронили, если получалось, прямо на месте.

С этим отрядом ушли две роты русских матросов под командованием капитана Чагина. Вернулась только половина. Нашим морякам пришлось две недели провести в самых тяжелых условиях в постоянном бою. Я слышал, Чагин рассказывал офицерам, как один раз им пришлось отступить на короткое время и оставить часть раненых в здании разрушенной станции, а когда станцию снова отбили, раненые все были разрублены на куски. Жестокость здесь невозможная. И наши тоже пленных не брали. Чагин пытался хотя бы не давать своим подчиненным мучить попавших в плен, но это не всегда удавалось. А в плен попадают именно раненые, беспомощные. Люди звереют, когда видят, что делают с их товарищами.

Наше положение тут пока мало изменилось. То и дело вспыхивают бои у вокзала, у городского вала и дальше, у Лутайского канала, но небольшие. Я писал тебе, что через Тянцзин проходит канал, который проложен уже тысячу лет назад и тянется через весь Китай?

Пока обе стороны выжидают, но бомбардировка города продолжается постоянно. Оказывается, китайцы невероятно пунктуальны. Обстрел концессий начинается обыкновенно с трех часов дня до восьми вечера, а затем в два ночи и длится до десяти утра.

Сашенька, я уже настолько прислушался к этому непрерывному грохоту, что стал различать выстрелы наших и китайских орудий и даже их калибры. Китайцы стреляют из фортов шестидюймовыми крупповскими пушками и из скорострелок Гочкиса. Ты, конечно, скажешь, ну, какой из тебя знаток калибров! Да никакой, разумеется! Но просто уши привыкают. Да и сам я тут меняюсь. Становлюсь кем-то другим. Здесь нельзя не меняться. Но ведь это именно то, чего я хотел.

Пришлось прерваться. Пишу тебе на следующий день.

Вчера поехал, выполняя задание, в город. Я и рад был, а то сидишь все время в лагере. Хоть какая-то перемена, хотя и был риск попасть под обстрел, но сразу скажу, Сашенька, пока я там был, ни один снаряд в те кварталы не упал. Не переживай!