Читать книгу "Все могу - Инна Харитонова"

Сначала просто просиживала Серафима в читальном зале, перелистывала тонкие листы энциклопедий, разглядывала картинки медицинских справочников, изучала карты мира. Сидение ее не имело никакой системной логики, и позже, привыкнув к запаху пыли, радуясь ему, тишине, полумраку и полутону произносимых голосов, теряющихся промеж высоченных стеллажей, поступила Фима в институт куль туры на отделение библиотекарей. Учеба скучная и дальняя не возбуждала в голове молодой девушки мыслей о карьере, о любимом деле и прочих идеалистических приметах юности.

Повинуясь жизненным обстоятельствам и семейной традиции не высовываться дальше того, о чем тебя просят, медленно превращалась Серафима в соляной столб и отчаянно не понимала, почему ее лучшие стремления перегорели со скоростью грудного женского молока, зараженного стафилококком. Сначала такие думки приходили к ней часто, но потом отпускали, а после и вовсе покинули. И когда жизнь ее библиотечно-домашняя в сиреневом и грустном стародевическом возрасте практически вошла в свою сонную колею безынициативности и покорной апатии, случилось с малолетней племянницей Олей то, что случилось.

К тому времени наработала Фима несложный уклад своей жизни. В этом расписании каждодневных дел находилось место не только работе с ее однообразными карточками, формулярами, библиотечными коллекторами и очередью на дефицитную «Роман-газету».

Раз в неделю, субботним вечером или воскресным утром, отправлялась Серафима помолиться и причаститься. Выбирала она себе путь долгий, но гарантированно тайный, в другой район Москвы, где точно ее никто не узнает, не опознает среди немногочисленной толпы прихожан. Половину пути проезжала Фима автобусом, потом выходила для пересадки на троллейбус, но часто шла пешком, медленно, в задумчивости, мимо ветхих домов старого интеллигентного Сокола, мимо всех Песчаных улиц, к храму, который любила.

Похоронив почти разом обоих родителей, сначала приходила сюда Серафима с делом – заказывала сорокоуст, а потом просто по привычке, а уж после по нужде внутренней. Походы эти в сторону Сокола стали постоянными. Для них припасена была у Фимы белая узорчатая шаль, считалось, что к празднику, и добротная темная косынка, прибалтийская, как будто импортная, которой Серафима тайно гордилась и подолгу наглаживала скользкий квадрат перед выходом из дому чугунным утюгом на газу – обычного, электрического, не признавала.

Когда-то и застала рыдающая племянница Оля тетку за этим занятием. Фима расстроилась, что придется отложить поездку на Сокол, но Ольгу гнать не стала. Выслушала и ахнула. В тот день жизнь ее, расписанная надолго, взвизгнула, лязгнула и повернулась-таки на новый оборот, в котором предстояла ей новая работа спасительницы.

Ругать и упрекать племянницу ей в голову не приходило. Откуда-то появилось решение, хладнокровное и, казалось бы, вовсе не праведное, но Фима знала точно, что правильное, так же как знала, что земляничного цвета закаты случаются лишь на исходе зимы, в бледном февральском небе, усталом и не обновленном весной. И Серафима стала действовать, половиной себя вымаливая прощение у Всевышнего и одновременно, другой половиной, организовывая срочную свадьбу Ольги с подвернувшимся ухажером Степой. Это после было сокрытие симптомов, подтасовка фактов, редкие книги в обмен на медицинские справки с нужным, по легенде, сроком беременности. Были инсценировка якобы преждевременных родов и вполне доношенный, но, к счастью, слишком маленький Боренька. Было недоумение родственников, и Серафима положила уйму сил, чтобы не переросло оно в подозрение.

За всю свою последующую жизнь ни разу не пожалела Серафима о сделанном. Видела, с какой земной благодарностью тянется к ней племянница, как любит ее Степа, как радуется ей Боренька, а потом и Павлик. Чувствовала, что в Ольге нашла она свою семью и детки ее, два мальчика, будто наполовину ейные, и оттого любимые, и оттого бесценные, благо что выстраданные. Всей собой растворилась Серафима в Ольгиной семье, и только дела библиотечные и воскресно-субботние отнимали у нее мысли семейно-бытовые. Даже роман ее любовный, хоть и поздний, под напором стремления помогать Оле сам собой сник.

Ухажер был вовсе не плох, журналист, хотя и военный и уже вдовый. Служил Александр в социалистической тогда Германии, в славном городе Магдебурге и присылал Фиме оттуда изредка открытки. Женихом его Серафима не видела, да и не льнула к нему по-женски, по-ласковому. Когда был он в Москве, нравилось Фиме навещать его на работе. С особым чувством поднималась она по ступенькам «Красной звезды» и каждый раз замирала на проходной, прислушивалась к типографскому гулу, присматривалась к военным чинам и чумазым печатникам и с легкостью поднималась в Сашин кабинет, где шум печатных станков сменялся звоном и стуком печатных машин.

Это была другая жизнь, непрочитанная и неизвестная, но во всех своих проявлениях более быстрая и яркая, более полная, как казалось Фиме. Сравнивая спокойствие библиотеки с динамикой и темпом газеты, в душе она больше льстилась к последнему, но также понимала, что спустя время начинает кружиться у нее голова от суматохи и спешки, которые обязательны в час подписания номера.

В Саше привлекала Серафиму вовсе не внешность, импозантная и даже обольстительная. Она любила его слушать, часами впитывая журналистские байки, исторические неизвестные факты и, чему она поначалу удивлялась, цитаты из Писания. Редко задавала она вопросы, боясь перебить и нарушить то упоение восприятия грамотной мужской устной речи. Особенно интересовало ее, как относятся немцы к русским сейчас, уже спустя много лет после войны. И Саша отвечал, составляя образ города Магдебурга, его военных русских и гражданских немецких жителей. Ответ его был сродни рассказу, красочному и полному. Серафима радовалась, что немцы до сих пор испытывают чувство вины перед русскими, и огорчалась, что некоторые из них, самая малость, русских в душе ненавидят.

Пару раз случалось им даже ужинать в «Арагви» и ходить в кино. Но Фима тяготилась светской жизнью и неизменно винила себя в согласии на эти свидания, хотя без ханжества пила грузинское вино, иногда даже в больших количествах. А с утра, до открытия библиотеки, бежала в «Детский мир», где отстаивала очереди за сандаликами, джинсами и рубашечками Оленькиным сыновьям. Радость от добытой детской вещички не шла в сравнение с радостью встреч с Сашей.

То ли страх не изведанных доселе отношений мужчины и женщины пугал Фиму, то ли привычка жить так, как жила, не давала жизни перейти на другой качественный оборот, но Серафима своей жизни с Сашей так и не связала. Пыталась поначалу искать в многочисленных библиотечных, но таких, как оказалось, часто несодержательных книгах описания отношений во всех интимных подробностях, расспрашивала даже Ольгу, которая краснела, но отвечать не торопилась. Совсем уже Фима растерялась, когда привез ей Саша из Германии комплект нижнего белья тонкого трикотажа с таким же точно тонким кружевом. Трусы и майка, запечатанные в пакете, обожгли ее руку еще до того, как она их извлекла на свет. Будто знала заранее, что там, а как реагировать на странный подарок, не представляла и на всякий случай обиделась. И сильно огорчила Сашу, который долго выспрашивал у гарнизонных кумушек, что лучше привезти в Москву женщине, и практически хором они насоветовали ему белье, а в итоге все обернулось пощечиной и большим конфузом.