Читать книгу "Белый Доминиканец - Густав Майринк"

Он стоял прямо во весь рост, облокотившись спиной о стену, чтобы не упасть.

Он выглядел настолько чужим, что я на секунду подумал, что передо мной незнакомый человек.

Он был облачен в длинную, до самого пола, мантию; с бедер на золотой цепи свисал обнаженный меч.

Я догадался: и то и другое он принес с нижних этажей дома. Поверхность стола была покрыта белоснежной скатертью. На ней стоял только серебряный подсвечник с зажженными свечами и сосуд с курящимися благовониями.

Я заметил, что отец покачнулся, борясь с хриплым дыханием, и хотел броситься к нему, чтобы поддержать, но он остановил меня протянутыми руками:

— Ты слышишь, они идут, Христофор?

Я прислушался, но кругом была мертвая тишина.

— Видишь, как открываются двери, Христофор? Я взглянул на двери, но мои глаза увидели, что они закрыты. Мне снова показалось, что он упадет, но он еще раз выпрямился, и в его глазах показался особый блеск, какого я прежде в них не видел.

— Христофор! — вскричал он вдруг гулким голосом, который потряс меня с головы до пят. — Христофор! Моя миссия подошла к концу. Я тебя воспитывал и оберегал, как мне было предписано. Подойди ко мне! Я хочу дать тебе знак!

Он схватил меня за руку и соединил свои пальцы с моими особенным образом.

— Вот так, — начал он тихо, и я услышал, что его дыхание вновь становится прерывистым, — связаны звенья большой невидимой цепи. Без нее ты немногое сможешь. Но если ты будешь ее звеном, ничто перед тобой не устоит, потому что вплоть до самой отдаленной точки Вселенной тебе помогут силы нашего Ордена. Слушай меня: не доверяй всем формам, которые противостоят тебе в царстве магии! Власть тьмы может принять любую форму, даже форму наших учителей. Даже это рукопожатие, которому я сейчас тебя обучил, они внешне могут воспроизводить, чтобы ввести тебя в заблуждение. Но они не могут другого — не могут оставаться невидимыми. Если бы силы Тьмы попытались в невидимом мире присоединиться к нашей цепи, в тот же самый момент они бы рассыпались на атомы!

Он повторил тайный знак: — Запомни хорошо это рукопожатие! Если из другого мира тебе явится призрак, и даже если ты подумаешь, что он — это я, потребуй от него этого знака! Мир магии полон опасностей!

Последние слова перешли в хрип, взгляд моего отца подернулся пеленой, а подбородок опустился на грудь.

Затем внезапно его дыхание остановилось; я подхватил его на руки, осторожно уложил на постель и стоял у его тела до тех пор, пока не взошло солнце. Его правая рука лежала в моей — пальцы были сплетены в тайном рукопожатии, которому он меня научил.

На столе я нашел записку. В ней было сказано:

«Похорони мой труп в мантии и с мечом рядом с моей любимой женой. Пусть капеллан отслужит мессу. Не ради меня, потому что я жив, а ради его собственного успокоения: он был мне преданным, заботливым другом». Я взял меч и долго рассматривал его. Он был сделан из красной железной руды, называемой «кровавым камнем», какую используют чаще всего при изготовлении перстней с печатью. Это была, по-видимому, древнейшая азиатская работа.

Рукоять, красноватая и тусклая, напоминала верхнюю часть туловища человека и была выполнена с большим искусством. Опущенная вниз полусогнутая рука образовывала эфес, голова служила набалдашником. Лицо было явно монгольского типа: лицо очень старого человека с длинной жидкой бородой, которое можно увидеть на картинах, изображающих китайских святых. На голове у него был странной формы колпак. Туловище, обозначенное только гравировкой, переходило в блестящий отшлифованный клинок. Все было отлито или выковано из цельного куска.

Неописуемо странное чувство охватило меня, когда я взял его в руки — ощущение, как будто из него заструился поток жизни.

Полный робости и благоговения, я снова положил его рядом с умершим.

«Быть может, это тот самый меч, о котором в легенде рассказывается, что он был когда-то человеком», — сказал я себе.

XIII. Будь благословенна, царица милосердия

И снова прошли месяцы.

Злые слухи обо мне давно умолкли; люди в городе принимали меня за незнакомца, они едва замечали меня — слишком долго я вместе с отцом находился дома, наверху под крышей, никуда не выходя, не вступая с ними ни в какие контакты.

Когда я представляю себе то время, мне кажется практически невозможным, что мое созревание из юноши во взрослого мужчину происходило в четырех стенах, вдали от внешнего мира. Я совершенно не помню отдельных деталей, того, например, что я должен был где-то в городе покупать себе новое платье, туфли, белье и тому подобное…

Мое внутреннее омертвение тогда было настолько глубоким, что события повседневной жизни не оставляли ни малейшего следа в моем сознании.

Когда наутро после смерти отца я в первый раз снова вышел на улицу, чтобы сделать необходимые приготовления для похорон, я поразился тому, как все изменилось: железная решетка закрывала проход в наш сад; сквозь ее прутья я увидел большой куст акации там, где однажды посадил росток; скамейка исчезла и на ее месте на мраморном цоколе стояла позолоченная покрытая венками статуя Божьей Матери, покрытая венками.

Я не мог найти объяснения этой перемене, но то, что на месте, где была погребена моя Офелия, стоит статуя Девы Марии тронуло меня, как какое-то сокровенное чудо.

Когда я позже встретил капеллана, я едва узнал его — так он постарел. Мой отец иногда навещал его и каждый раз передавал мне от него приветы, но уже в течение года я его не видел.

Он также очень поразился, когда увидел меня, удивленно уставился на меня и никак не мог поверить, что это я.

— Господин барон просил меня не приходить к нему в дом, — объяснил он мне, — он сказал, что Вам необходимо некоторое время побыть одному. Я свято исполнял его не совсем понятное мне желание…

Я казался себе человеком, вернувшимся в свой родной город после долгого отсутствия: я встречал взрослых людей, которых знал детьми, я видел серьезные лица там, где раньше блуждала юношеская улыбка; цветущие девушки стали озабоченными супругами…

Я бы не сказал, что чувство внутреннего оцепенения покинуло меня тогда. Но к нему прибавилась какая-то тонкая пелена, которая позволила мне смотреть на окружающий мир более человеческим взглядом. Я объяснял себе это влиянием животной силы жизни, которая, как завещание, перешла мне от отца.

Когда капеллан инстинктивно ощутил это влияние, он проникся ко мне большой симпатией и стал часто бывать у меня по вечерам.

«Всегда, когда я рядом с Вами, — говорил он, — мне кажется, что предо мной сидит мой старый друг».

При случае он мне обстоятельно рассказывал, что произошло в городе за эти годы.

И я снова вызывал к жизни прошлое.

— Помните, Христофор, как Вы маленьким мальчиком говорили, что Вас исповедовал Белый Доминиканец? Я сначала не был уверен, что это правда, я думал, что это игра Вашего воображения, потому что то, что Вы рассказывали, превосходило силу моей веры. Я долго колебался между сомнением и предположением, что это могло быть дьявольским призраком или одержимостью, если для Вас это более приемлемо. Но когда произошло уже столько неслыханных чудес, у меня для всего этого есть только одно объяснение: наш город накануне великого чуда!