Читать книгу "Фебус. Ловец человеков - Дмитрий Старицкий"

В студенческие времена, когда меня доставала многолюдством общага, я шел в музей — Донской монастырь, на старое дореволюционное кладбище. И там, практически в полном безлюдье, среди красивых памятников и надгробий, под ласковым ветерком накатывало спокойствие, на время примирявшее меня с самим собой. Особенно осенью, в золотой листопад. Даже на Ленгорах никогда не было такого уединения. Что-то всегда мешало: то пьяная компания отдыхающих, то шум автомобиля, а то и просто пароход на реке с неубиваемым культуртрегерством: «Миллион, миллион алых роз…»

Потом, в музее, был у меня уютный закуток в полуподвале, где всегда можно было укрыться от проблем, хотя бы на время.

Здесь же уединиться можно только в исповедальне. И то на пару с попом, который через решетку задает тебе неудобные и неприличные в обществе вопросы.

И как будто вторя моему минорному настроению, в ставни дробно застучал дождь. Самый настоящий. Как там мои, на лугу? Успели шатры поставить или мокнут?

Конь снес меня с холма быстро. Вниз — не вверх.

Оглядевшись на месте, я понял, что мое беспокойство было излишним. Все организовалось без меня в автоматическом режиме. И без моих ценных указивок тут все знали, что нужно делать и в какой последовательности. А нежный мой товар спас капудан, прислав своих матросов с запасным парусом.

Я ходил меж палаток и накрытых парусным брезентом куч чьего-то скарба и видел мокрых, но счастливых людей. Глядевших на меня с какой-то нежностью, несмотря на то что за моей спиной постоянно маячил злой и страшный Марк. Видно, негр первый раз сел в седло, когда сорвался за мной из замка. И теперь передвигался враскоряку, что человеколюбия ему отнюдь не прибавляло.

Сьер Вото и сержант четко и быстро отчитались в проделанной работе, особо напирая на то, что все специи спасены и потерь товара нет. Вот так всегда: сорвался сюда я в заботе о людях, а они считают, что меня жаба пригнала имение спасать.

Базанов и амхарцев видно не было. Как сказали, они уже в замок перебрались.

Слава богу, что дождь был совсем не ливень. И достаточно теплый, чтобы народ от него не расхворался. Но зарядил он, судя по обложившим небо облакам, надолго.

Дождь не дождь, а пора в замок перебираться всем. Сушиться. Попить горячего вина и отдохнуть. Те, кто с табуном останется или при охране вещей, тем просто не повезло. Но это так я думал, а люди решили иначе и не стали бросать на произвол судьбы свое имущество, «нажитое непосильным трудом». Особенно когда сарацины со своей галерой рядом стоят. Народ вороватый по определению.

Но подоспели из замка три крытых фургона и потихоньку, определившись по жребию, три семьи стали перетаскивать в них свои пожитки. Остающиеся бомжевать на свежем воздухе охотно им помогали.

Из крайнего шатра высунулась помятая рожа Грицка, который, расчесав пятерней оселедец и стряхнув с руки капли небесной влаги, задумчиво произнес:

— Razverglis chlyaby nebesnie…

В ответ ему из шатра женский голос низкими обертонами напел на языке франков:

— И охота тебе на облака пялиться… Давай еще покувыркаемся, сладкий. Пока дождь идет, нас никто не потревожит.

Я не стал парню обламывать кайф. Пусть его… сбросит лишнее напряжение. Все же пять лет он без женского общества; только с веслом обнимался. Не обозначая своего присутствия, дождался, пока казак Мамай втянется обратно в шатер, и продолжил обход лагеря, который стал уже сворачиваться, так до конца и не обустроившись.

Пора в замок возвращаться. Как ни странно, но я тут был лишним, хотя в последнее время уже как-то привык считать себя основным.

Потихоньку ретировавшись с луга на холм, я насколько мог тихо протырился в королевскую башню замка, который, как я узнал, построили еще англичане в период своего господства над Аквитанией.

Чувствовал я себя при этом немного не в своей тарелке. Всегда неприятно осознавать собственную зависимость. Не стал бы я кронпринцем или недоделанным королем, как сейчас, вот фиг бы я выжил в это время простым попаданцем. В том, что я тут выжил и даже неплохо себя чувствую, нет ни малейшей моей заслуги. Меня сохранило мое окружение, которому в верности короне на моей голове плевать на все мои странности и непонятности. По большому счету плевать им даже на чужую душу в моем теле. То, что мне по голове прилетело, это так… оправдание в пользу бедных. Если кто о чем и догадывается (вряд ли о попаданстве, до такого тут еще не додумались), то молчит в тряпочку, так как судьбу свою прочно связал с жизнью моей тушки, а не чучелка. Для многих из них я даже не человек, а знамя, за которым они идут. Герб, который их осеняет. Символ незалежности от чужеземных властителей. И осознать это требуется четко, как бы это ни звучало унизительно для такого красивого и умного меня. Такого знающего, опережающего всех вокруг на полтыщи лет и несколько научно-технических революций.

Кому они нужны тут, эти научно-технические революции, если для них нет простейшей элементной базы, инструментария и квалифицированного персонала?

А вот как выразитель чаяний определенного класса общества, я вполне годен. Определить бы только эти движущие силы исторического процесса и их потенциал именно для этого места и конкретно для этого времени. Легче про все Средневековье расписать крупными мазками, чем в реальной окружающей действительности разобраться детально. В учебнике истории Средних веков для Наварры даже абзаца не нашлось. Разве что упоминалась она в связи с Варфоломеевской ночью и Генрихом Четвертым — наваррцем на французском троне, который бросил крылатую на все времена фразу политика: «Париж стоит мессы».

В прошлой жизни не замечал я за собой особого властолюбия (помнится, в перестройку даже от поста директора музея отказался — лишние хлопоты, несовместимые с прибавкой к зарплате). И тут также не чую я в себе тяги повелевать людьми, нет мне от этого ни кайфа, ни драйва, даже тяготит где-то. Но… ноближ оближ, ёпрть! Что-что, а свое положение в местном обществе я трезво осознаю: либо трон, либо смерть; возможно, в качестве помилования — монастырь. Хотя подозреваю, что остановку «Монастырь» я уже проехал. И все, нет больше никаких вариантов. Либо всех грызи, либо ляжь в грязи. А мне даже грязи не положено — сразу на полтора метра в глубь почвы.

Как там у Пушкина: «Теперь ты царь: живи один».

Не будет у меня тут друзей, хоть в лепешку расшибись. Только враги и соратники. Враги — самые настоящие: жестокие, хитрые и коварные. А вот какие будут соратники — покрыто туманом войны.

С этими невеселыми мыслями я просочился мимо валлийцев, которые устроили себе кордегардию на первом этаже королевской башни, где, впрочем, ей и полагается размещаться, и поднялся по лестнице наверх — в свои апартаменты, где в приемной гудело так, что этот бубнеж слышно было еще с улицы. Там толпились все: амхарцы, Базаны, Бхутто, мой шут, Микал и Филипп. Сидели, развязно болтали сразу на нескольких языках и в отсутствие хозяина нагло пили мое вино, подогрев его на углях в камине. Только дыма табачного не хватало для полного впечатления тесных кулуаров международного научного конгресса.