Читать книгу "Знахарь - Тадеуш Доленга-Мостович"

— Люблю, люблю, люблю, — повторяла она по тысяче раз в день.

И было в этом и удивление, и радость, и страх, и счастье, и изумление от такого большого открытия в собственной душе, которая до сего времени не ведала, какое бесценное сокровище носит в себе.

Все это изумляло еще и потому, что, в сущности, не происходило ничего нового. Если бы кто-нибудь захотел подслушать разговор двоих молодых людей в магазине пани Шкопковой, то его постигло бы разочарование. Чинский приезжал, целовал Марысе руку, а потом рассказывал ей о своих путешествиях и приключениях. А еще они читали книги, которые он привозил теперь постоянно. Это были, преимущественно, стихи. Иногда Марыся рассказывала о своем детстве, о матери, о неосуществившихся планах. Изменилось лишь то, что теперь она называла его пан Лешек, а он ее просто Марыся; разумеется, когда их никто не слышал.

Могло бы быть, пожалуй, и больше изменений, если бы Марыся согласилась. Пан Лешек не раз пытался ее поцеловать, однако она всегда протестовала с такой категоричностью и страхом, что ему ничего не оставалось, как проявлять терпение.

Потом он уезжал, и весь остаток дня она думала только о проведенных часах и о том, что завтра он приедет снова.

После закрытия магазина она возвращалась домой сосредоточенная и погруженная в созерцание своего счастья, наполненная доброжелательностью к этим маленьким домикам, зеленым деревьям, голубому небу, ко всему миру, к людям, которых приветствовала искренней улыбкой.

Именно поэтому она не видела их недружелюбных взглядов, пренебрежительных мин, враждебности и насмешки. Не все, однако, ограничивались немой демонстрацией неприязни и осуждения. И вот однажды произошел случай, повлекший за собой очень неприятные последствия.

В Радолишках уже много лет проживала известная на всю округу семья шорников Войдылов. Они происходили из мелкопоместной шляхты, и одно это было достаточным основанием, чтобы в городке к ним относились с уважением, а еще они славились в нескольких поколениях, как лучшие шорники. Седла, лейцы или упряжь Войдыл из Радолишек пользовались огромным спросом, хотя порой стоили дороже, чем такой же товар из Вильно. Главой этой зажиточной и уважаемой семьи был Панкратий Войдыло. Его наследниками в мастерской должны были стать сыновья, Юзеф и Каликст, третьего же сына, Зенона, как домочадцы, так и горожане считали неудачником.

Отец готовил его к карьере ксендза. С трудом протолкнул ленивого мальчишку через шесть классов гимназии и определил в духовную семинарию. Однако все труды и расходы были сведены на нет. Напрасно радовалось сердце старика отца, когда сын, к удивлению городка, приехал в сутане как семинарист. Не прошло и года, как Зенона исключили из семинарии. Правда, сам Зенон рассказывал, будто ушел добровольно, не имея призвания, но люди говорили, что причиной его исключения стали водка и женщины. Истинность этих слухов позднее подтвердил своим поведением сам экс-семинарист. Он чаще просиживал в пивной, чем в костеле, а каких женщин навещал на улице Крамной, лучше и не вспоминать.

Зная латынь, он еще мог пригодиться для работы в аптеке. Так, по крайней мере, думал отец, но и здесь он ошибался. Зенон очень быстро бросил работу в аптеке. И об этом ходили разные легенды, проверить которые не удалось, потому что аптекарь из Радолишек, пан Немира, не относился к словоохотливым и к тому же дружил с отцом беспутного шалопая.

И вот однажды, проходя мимо магазина пани Шкопковой в компании нескольких парней в тот момент, когда Марыся закрывала магазин, Зенон остановился и притворно любезным тоном обратился к ней:

— Добрый вечер, панна Марыся! Что слышно хорошего?

— Добрый вечер, — ответила она с улыбкой. — Спасибо.

— И всегда у вас, панна Марыся, неудобства.

— Какие неудобства? — удивленно спросила она.

— Но как же! Пани Шкопкова вроде сообразительная женщина, а о такой вещи не подумает, — сочувственно говорил он.

— О какой вещи?

— А о диване.

— О диване?

— Конечно, о диване. Так прилавок же в магазине узкий и жесткий. Вдвоем, значит, с паном Чинским тяжеловато разместиться. Компания взорвалась громким хохотом. Марыся ничего не понимала, но, почувствовав какую-то подлость, пожала плечами.

— Не знаю, о чем вы говорите…

— О чем я говорю, не знает благонравная Зузанна, — обратился Зенон к приятелям. — Но знает, как это делается.

Ответом был новый взрыв смеха.

Марыся, вся дрожа, вынула ключ из замка, спустилась по ступенькам и почти бегом бросилась домой. У нее подгибались ноги, в голове звенело, сердце выскакивало из груди.

Еще никто и никогда не оскорблял ее так грубо и низко. Она никому не принесла зла, никому не сказала плохого слова, даже не подумала плохо. И вдруг…

Она чувствовала себя так, будто на нее вылили ведро помоев. Убегая, она слышала грубые окрики, смех и свист.

— Боже, Боже… — шептала она дрожащими губами. — Как это страшно, как гадко…

Она старалась взять себя в руки, сдержать рыдания, рвущиеся из груди, и не смогла. Добежав до забора приходского сада, Марыся разрыдалась.

Улочка за огородами почти всегда была пустынной. Однако как раз в это время начальник почты в Радолишках, пан Собек, отправился к садовнику ксендза за клубникой. Увидев плачущую панну Марысю, он вначале удивился, потом расстроился и решил утешить ее.

Он догадался, что может быть причиной ее слез, ведь видел, как молодой Чинский ежедневно навещал ее в магазине.

«Морочил девушке голову, влюбил в себя, а сейчас бросил», — родилась мысль в голове пана Собека.

Он прикоснулся к локтю Марыси и заговорил.

— Не стоит плакать, панна Марыся. От чистого сердца говорю, не стоит. Пройдет время, и рана заживет. Пожалейте свои глазки. Вы достойны в тысячу раз лучшего, чем он. Так пусть он волнуется и переживает. Он оскорбил вас, и Бог его за это покарает. На свете ничто не исчезает, ничто не проходит бесследно. Такой уж закон. Ничто не пропадает. Это как с граблями. Наступишь на зубья, кажется граблям плохо сделал, а тем временем не успеешь оглянуться, как они тебя в лоб… Такой закон. Ну, не надо плакать, панна Марыся…

Ее рыдания и беспомощность своих утешений расстроили его самого. Пан Собек готов был расплакаться сам. Он тихонько касался ее локтей, вздрагивающих от волнения.

— Успокойтесь, панна Марыся, успокойтесь, — говорил он. — Не нужно, не стоит плакать. Обманул вас… обманул. Плохой человек. Совести у него нет.

— Но за что, за что!.. — плакала Марыся. — Не любила я его действительно… никогда… Но ничего плохого я ему не сделала.

Собек задумался.

— О ком вы говорите?

— О нем, о Войдыле…

— О старом? — удивился он.

— Нет, об этом… бывшем семинаристе.